Фантастический боевик > Андрей Лестер - Москва 2066. Сектор - А.Н.О.М.А.Л.И.Я.

Москва. 2066 год. Из-за случившегося апокалипсиса мир полностью изменился. Люди разделились на два разных вида. Избранные, или «тихие», в результате Переворота фактически правят миром, другие – отверженные – живут на окраине Москвы в так называемом Секторе.
Главный герой Чагин попадает в Сектор, где ему надо не только спасти жену и сына, оказавшегося в лапах настоящих отморозков, но и разгадать тайну жутковатого гетто.
Один из лучших романов жанра, абсолютно достоверно показывающий наше возможное будущее…
Желаем Вам приятного прочтения уважаемый читатель...

Название: Москва 2066. Сектор - А.Н.О.М.А.Л.И.Я.
Автор: Андрей Лестер
Год издания: 2013
Серия: А.Н.О.М.А.Л.И.Я.
ISBN 978-5-17-079831-5
Издательство: АСТ; Москва; 2013
Страниц: 512

Анжела
     
     В начале была музыка. Это точно.
     
Адамов
     
     Мужчины утаивают, женщины – лгут.
     Так сказал мне один латинос в Гватемале. Он был женат четыре раза. Все мои жены, говорил он, были лгуньи. А до свадьбы казались прямодушными ангелами. Это брак на них влияет. Так он хотел успокоить меня, когда я рассказал ему о Регине.
     Тогда, в Гватемале, я еще был на ней женат. Вернее, это я был в Гватемале, а она ждала меня в Москве. Была без ума от этого города.
     Регина, как и я, была из военной семьи. Ее мать, гарнизонная гранд-дама, врала всегда и во всем, даже по поводу цены на сливочное масло в соседнем магазине или насчет погоды. Спросишь, как погода в Москве, ответит – проливной дождь и холод. А там плюс двадцать и ясное небо. Это должно было меня насторожить, ведь я собирался жениться на ее дочери, но почему-то не насторожило. Регина выглядела правдивой, я думал, что пошла в отца. Единственное, что меня с самого начала немного коробило, – это ее увлеченность гороскопами. Она даже на суде во время развода сказала, что наш брак не имеет перспектив, потому что она родилась под знаком Льва, а я – Овена, причем не просто Овена, а на рубеже то ли Тельца, то ли еще какой-то твари, не запомнил. И стала по этому поводу распространяться, так что судье пришлось ее принудительно затыкать. Я слышал, как он потом в коридоре говорил, что впервые сталкивается с такой тяжелой формой зодиакального идиотизма. Хорошее выражение – «зодиакальный идиотизм». Теперь такого юмора не сыскать. Зато исчезло и само явление. Конечно, если не считать дерганых.
     Все называют те дни Переворотом. Некоторые Потеплением. А я бы назвал Ответом. Большим Ответом.
     
     Как-то упустил тот момент, когда Регина стала меня ненавидеть. Наверное, это произошло одновременно с ее первым предательством. Ненавидеть она умела со вкусом, не торопясь. Она как будто специально уделяла время ненависти. Странно, я так не умел, тут она превосходила меня по всем статьям, а я ведь убивал и пытал людей без счета. И шантажировал. Всякое приходилось.
     
     Вечером накануне того дня, когда нас вызвали в Центр по тревоге (код «7» – более высокий уровень только при массированной ядерной атаке), я встретился с Региной по дороге домой из аэропорта. Хотелось спать, и, во всяком случае, не хотелось видеть людей. Но Регина настояла. На улице было холодно, морозно и грязно. «Мерзко» – так говорили раньше. Мне это слово не нравилось. Я в свое время заметил, что с мужчинами, которые говорят о погоде «мерзкая», следует держать ухо востро, зачастую они и сами мерзавцы.
     Мы зашли в кафе. Регина стала требовать денег. Я за два часа до этого прилетел из Дагестана, и мне было странно видеть еще довольно красивую женщину, хорошо одетую, сытую, сидящую в тепле, которая тратила бесценное время своей жизни на ложь и вымогательство, и все для того, чтобы в результате получить какие-то совсем необязательные для жизни вещи. Вначале она долго жаловалась, что им с Сережей (это был ее новый муж) нечем заплатить за газ и электричество, потому что учеба Кати (нашей с Региной дочери) на юридическом высасывает финансы.
     – Как так? – сказал я. – Я же даю деньги на учебу.
     – Ненавижу, когда ты так шепчешь, – сказала она. – Ты что, не можешь по-настоящему разозлиться?
     Мне не хотелось отвечать.
     – Я с тобой даже ни разу не была за границей. Ты-то везде побывал! – Она попробовала нанести удар из-за угла.
     Я действительно много где побывал: в Афганистане, Сомали, Чечне.
     – Ну а при новом муже? – спросил я.
     – Побывала! – ответила она. – На Новый год были в Париже.
     А за электричество заплатить нечем. Что тут скажешь?
     – С Катей? – спросил я, чтобы как-то поддержать беседу.
     – Нет, ей с нами неинтересно. Да ей и поехать-то не в чем.
     – Я давал на это деньги, – сказал я.
     – Опять ты шепчешь? Как кобра какая-то. Ты из-за своей службы родине семью разрушил, значит, тебе родина за это заплатила, за наше разрушенное счастье. Значит, это наши общие деньги.
     Я промолчал. Логика была потрясающей.
     – И ты теперь счет ведешь, на что дал, на что не дал? Может, тебе квитанции из магазинов приносить для отчета?
     – Чего ты хочешь, Регина? – спросил я. – Ты сказала, дело срочное, а говоришь о деньгах. О них ты и без этого всегда говоришь. Так в чем срочность?
     – Твоя дочь, – выпалила она, – требует машину. Мини-Купер.
     – Да ты с ума сошла, – улыбнулся я. – У меня нет таких денег.
     – Хотя бы подержанную, двух-трехлетнюю…
     – Это всё?
     – Сказала, из дома уйдет!
     – Пусть уходит! – Я встал, рассчитался с официантом и направился к выходу.
     Регина побежала за мной.
     Ночью мне снился красивый и тревожный сон, который, с небольшими изменениями, снился мне уже несколько лет. Время от времени.
     Но вначале я долго не мог уснуть. В глазах мелькали отрывки из событий последних дней в Дагестане. Болело колено, давило и покалывало в правом боку. Я чувствовал себя старым, изношенным. Сколько времени у меня еще осталось? Я не мог вообразить себя стариком. Жизнь чего-то да стоила, пока в ней были опасность, риск и возможность бросаться опасности навстречу.
     С годами я понял, что служение стране, вообще, не является для меня основной побудительной причиной. Я действовал, потому что не мог жить без смертельной опасности, как некоторые не могут жить без секса, телевизора или ежедневных походов по магазинам. И если опасности поблизости не было, я делал все, чтобы ее найти.
     Но я все же был еще и человеком, не только агрессивным животным, поэтому старался максимально разумно использовать свои разрушительные инстинкты. Я понимал, что наша страна (или родина, не знаю, как правильнее) зашла в тупик. Конечно, я видел и другие страны, и не могу сказать, что мне нравилась дорога, по которой они шагали. Абсолютно все человечество казалось в той или иной мере заблудившимся. Исходя из этого понимания, думал я, есть ли у меня еще время что-то изменить? Остались ли силы сделать бросок навстречу, может быть, самой большой опасности? Опасности для всего мира. Всех людей.
     Или я так и состарюсь, как исправный бультерьер, которого лишь изредка спускают с поводка?
     Такие мысли разрушали меня, подтачивали здоровье и характер. Я чувствовал всеобщую опасность, она пропитывала почву и небеса. Но я не понимал, где ее источник. Где враг? Куда бросаться?
     Было много людей, которые боролись с «системой». Одни с коррупционной системой, другие с капиталистической, третьи с коммунистической, четвертые, вообще, с государством как таковым. Среди этих людей были отважные, самоотверженные бойцы. И все же мне казалось порой, что даже эти герои боятся смотреть в корень, в суть проблемы.
     Постепенно я пришел к убеждению, что системы не имеют значения.
     Значение имела глобальная Регина, вертлявая бабенка, зажавшая Землю в своем жадном кулачке.
     …Эти мысли делали меня еще более одиноким.
     Я встал, налил в чайную чашку водки и выпил.
     И ночью мне приснился сон.
     
     Бобслейная площадка с узкими ледяными дорожками. Я держусь за край темно-красных ультрасовременных саней, в которых сидит какой-то саночник. Он в шлеме, я не вижу его лица, но мне кажется, что это человек, которого мы все должны не то чтобы охранять, а оберегать, сдувать пылинки, но вместо этого мы (а с другой стороны держит сани майор Бур, мой сослуживец) начинаем разгонять сани, они несутся все быстрее вниз, мы уже не успеваем бежать рядом, нужно отпустить, но я знаю, что если мы отпустим, то произойдет крушение, катастрофа, и в то же время я знаю, что ведь это именно мы с Буром разогнали сани вниз, старались изо всех сил, чтобы пустить их по наклонной плоскости как можно быстрее. А значит, мы и будем виноваты в катастрофе. И так хочется увидеть лицо саночника, но он не поворачивается, и улетает с ледяным визгом в узкую, падающую круто вниз, сияющую канаву. Я просыпаюсь, вытираю пот, потом засыпаю – и все начинается сначала: зная, что сани будет не остановить, я все-таки бегу и толкаю их вниз, а затем отпускаю, останавливаюсь, поднимаю пустые руки, а человек в санях улетает, чтобы разбиться.
     И когда по тревоге я мчался с включенной мигалкой улицами Москвы, я думал почему-то, что сани из моего сна были нашей Родиной, что бы это слово ни значило. Мы ее вроде бы хотели спасти, удержать, а на самом деле сталкивали, разгоняли по наклонной плоскости. И я еще подумал, чтобы развеселить себя, а вот здорово было бы вырыть громаднейший котлован, собрать по периметру все другие родины. И чтобы все другие соответствующие спецслужбы растолкали бы каждая свои сани и отпустили, а потом, у дна, они врезались бы все друг в друга: вот был бы грохот! И что-то мне подсказывало, что как раз и наступает такой момент. Момент столкновения и грохота. Во всяком случае, теперь я могу признаться, что в те минуты я желал катастрофы.
     Это было утро второго марта 201… года. Мы собрались в четвертом корпусе, на Юго-Западной. Изюмов злился. Он торопился, очевидно было, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Тем не менее, ожидая, пока соберутся все, говорить не начинал. Потирал свои толстые генеральские щеки, выдвигал ящики, листал бумаги, входил и выходил из своего громадного кабинета, в котором мы все расселись и негромко переговаривались, делясь мелкими новостями и немножко расслабляясь, настраиваясь, как перед любой хорошей дракой.
     Некоторые были одеты в форму, некоторые нет. Виталий Бур сидел, как всегда, в великолепном костюме, он умел одеваться, словно в Голливуде. Посматривал на остальных с улыбкой. Двухметровый наглец. Он у нас числился по особым делам, хотя это и звучало несколько чрезмерно: «Шатуны», наше подразделение, и так было особым, да еще и в составе особого корпуса.
     Впрочем, по особым-особым-особым был и я, и еще Мураховский, и Семиглазов, и Саша Попов. Мураховский, мрачный, толстенький, сидел, потирая рукою лоб. У него на погоду болела голова. А вот Саши Попова не было. Это было немного странно, он был очень быстр и пунктуален, всегда появлялся раньше всех. Вчера вечером, после встречи с Региной, я разговаривал с ним по телефону. Так, о всякой ерунде. Просто хотелось после зодиакального помешательства услышать голос друга. Настроение у него было прекрасное; понимая, почему я расстроен, он пробовал развеселить меня, и это ему удавалось.
     Когда-то мы втроем, Саша, Изюмов и я, бывшие однокурсники, после службы в комитете были по одному переведены сначала в разведку, потом в Корпус, а затем уже и выделены в «Шатунов».
     Название «Шатуны» придумал я. Как раз в тот момент и происходил развод с женой, дочка оставалась с ней, а я-то считал, что все лишения, службу и т. д. терплю ради дочки – и вот такой поворот. Поэтому я был тогда не в себе, даже думал, а не кончить ли с этим со всем, с этой службой «неведомой стране», как мы с Сашей Поповым позволяли себе шутить, оставаясь с глазу на глаз. Вот когда нам объявили, что собирают подразделение «особое в особом», и предложили подумать над названием, я и ляпнул: «Шатуны». Думал, что горькую иронию мою сразу же раскусят, и даже испугался. Такой шутки могли не простить. Шатун ведь бродит без цели, ни семьи у него, ни дочки, ни хрена, одно бешенство, и лучший выход для него – чтобы его пристрелили.
     Однако название почему-то одобрили. Оно сразу прилипло. «Отлично! – воскликнул тогда Изюмов. – Отлично! И на других не похоже, и смысл ясен: “Лучше нас не трогать. Разбудили – сами виноваты, прячьтесь, крушить будем без разбора!”»
     …«Внимание!» – сказал Изюмов, стоя у своего стола. «А где же Попов?» – шепотом спросил я у Виталия Бура. «Адамов! – Генерал, казалось, глядя на меня, едва сдерживал глухую, нарастающую ярость. – Повторяю последний раз. Внимание!»
     Изюмов всегда начинал важные, да и неважные тоже, да в общем все свои заявления с этого слова: «Внимание!» Иногда я даже думал, может в этом и заключается секрет его столь быстрого, по сравнению с нами, продвижения по служебной лестнице.
     – Вчера около 21.00 неустановленными лицами в неизвестном направлении вывезены все боеприпасы и оружие со складов 3114 и 3117 в районе Орехово-Зуево. Повторяю. Все боеприпасы и всё оружие.
     Мы пошевелились. Бур поправил отвороты пиджака.
     – Некоторые из вас должны быть знакомы со спецификой этих складов. Остальным сейчас будут предоставлены материалы для ознакомления, – продолжал Изюмов. – Второе. Ночью на место ЧП был направлена группа во главе с подполковником Поповым.
     Тут я несколько напрягся. «Почему ночью? Почему не сразу же? Саша! Что с ним?» Тон Изюмова не предвещал ничего хорошего.
     – Спустя десять минут после прибытия группы на место мы потеряли с ними связь. Телефоны и радиопередатчики были либо уничтожены, либо повреждены. Поначалу была принята версия, что мобильную связь кто-то глушит, однако… Короче, вышли из строя все, подчеркиваю, все телефоны и радиопередатчики. Связавшись с нашим агентом в Орехово-Зуево, мы вскоре получили информацию, что группа находится на территории складов. Агент наблюдал, как члены группы свободно перемещались по территории. Никаких признаков вооруженного противостояния не было. Затем агент сообщил, что группа рассеивается. – Изюмов словно захлебнулся от злости и сделал паузу в две-три секунды. – На вопрос, что значит «рассеивается», агент ответил «расходятся по одному кто куда».
     Изюмов налил стакан воды и выпил его весь. Все зашевелелись и переглянулись. «Кто куда»! Такое нечасто услышишь.
     – Сразу же после этого связь с агентом тоже прервалась. – Изюмов сжал кулаки и опустил их на стол. – Полтора часа назад подполковник Попов был задержан у станции Железнодорожная. Ехал на велосипеде. А сейчас вы сами все увидите. И услышите.
     Изюмов сделал знак рукой, и адъютант встал и раздвинул шторки на правой стене.
     За бронированным стеклом, посреди квадратной серой комнаты на привинченном к полу стуле сидел мой друг Саша Попов. Руки его были в наручниках, а лодыжки пристегнуты блестящими цепями к металлическим ножкам стула. Лицо Саши странно изменилось. Именно странно, потому что эти перемены скорее всего не были напрямую связаны с тем, что его прикрутили к стулу цепями. Да, Саша был другим. Каким-то тихим, что ли. Как на первом курсе, когда мы с ним в стройотряде сидели ночью у костра и мечтали, как заработаем денег и вернемся к нашим любимым девушкам.
     Перед Сашей стояли два небольших человека в сером. Один был постарше, с залысинами, левую руку держал в кармане брюк.
     – Подполковник, я повторяю вопрос, – сказал человек с залысинами. – Что вы установили? Где оружие? Где ящики с «керамикой»?
     Несколько человек с нашей стороны стекла тут же заглянули в листки, которые, тихо передвигаясь по кабинету, раздавал офицерам адъютант. Я взял листок, не глядя. Значение слова «керамика» не интересовало в тот момент нисколько. Я ждал реакции Саши.
     – Где они? Вы понимаете, что это в данный момент самое главное? С членами вашей группы мы разберемся потом. Я обещаю вам, что мы досконально выясним, почему вы прекратили выполнение задания и разошлись. И кто стоит за этим. А сейчас – где ящики? У кого они?
     Саша поднял голову и улыбнулся серым людям. Затем улыбнулся бронированному и непрозрачному с его стороны стеклу. Он прекрасно знал, что за ним наблюдают, сколько раз видел это одностороннее окошко и так и сяк, и с изнанки, и из генеральского кабинета.
     – Не могу понять, – ответил Саша спокойным и почти счастливым голосом, – почему вас всех это так волнует? Ведь это прекрасно, что оружие исчезло! Что же в этом плохого? Чем вы так обеспокоены?
     Человек с залысинами вынул левую руку из кармана (для равновесия) и правой, размахнувшись, с силой ударил Сашу в лицо. Я вскочил.
     
Чагин
     
     Леша Чагин был очень похож на отца: светловолосый и кареглазый, с темными бровями, худой и высокий, выше почти всех своих ровесников. Ему было шесть, а ростом он был с восьмилетнего.
     С тренировки, как и всегда, он вернулся в радостном возбуждении.
     – Папа! – крикнул он Никите, снимая с ног кроссовки и вешая на специальный крючок зачехленную теннисную ракетку. – У нас во дворе был дерганый!
     – Тише, – сказал Никита. – У мамы голова болит.
     – Да? – В глазах мальчика промелькнула тревога, но он внимательно всмотрелся в лицо отца и расплылся в улыбке. – Папа! Я вижу, что ты шутишь.
     Сердце Никиты сжалось от любви, нежности и стыда. Он не шутил, он банально врал, но мальчик прощал все.
     – Ну да, шучу, – сказал он. – Кушать будешь?
     – Нет, папа, пожалуйста… Можно я выйду на улицу? – Леша рукой вытер пот на лбу и на висках, и от руки остались грязные разводы. – Дай мне кусок хлеба с солью и все. Черного. У нас есть черный хлеб?
     – Ну, ты и грязнуля! – засмеялся Чагин. – Иди, руки помой. И переодень майку. Наверное, мокрый насквозь.
     Дом снова становился домом.
     – Папа, а чем у нас так пахнет? – кричал Леша уже из ванной. – Этот дерганый, он правда у нас был?
     «Это не так легко исправить», – подумал Чагин. – Нельзя сделать вид, что ничего не произошло».
     – Правда, сынок, – ответил он, отрезая толстый, влажный ломоть черного хлеба и посыпая его крупной солью.
     – А зачем? – Леша появился из ванной в свежей майке и с полотенцем в руках.
     – Ну, я специалист, ты же знаешь. Вот я ему и понадобился.
     – Они деревья будут сажать?
     – Вроде того, малыш, – сказал Чагин. – Ну, беги. Курточку не забудь надеть. Со двора не уходите. Я позову.
     – А мама дома?
     – Дома, дома, малыш.
     Мальчик надел курточку и взял кусок хлеба.
     – Папа, а почему мы двери на замок закрываем?
     – Это привычка.
     – А у других нет такой привычки?
     – У других нет. Беги.
     – И все-таки у нас очень странно пахнет, – сказал Леша и через секунду уже мчался вниз по лестнице к своим друзьям.
     В коридоре появилась Вика.
     – Пошел гулять? – спросила она.
     – Да.
     – С хлебом?
     – С хлебом.
     – Не давал бы ты ему ничего с собой на улицу. Пусть дома ест.
     – Вика, это ребенок. Мальчишка. Они все так делают.
     – Микробов никто не отменял, – сказала Вика, и в ее голосе Чагину почудилось злорадство.
     Как будто она была на стороне микробов.
     – Поговорим? – предложил он.
     
     Они сели в столовой. Чагин с длинной стороны большого стола, Вика рядом – у овального закругления. На трех ярусах красивой фаянсовой вазы лежали яблоки, киви и апельсины. Все из оранжереи, в которой работал Никита. Он взял в руку большое желто-розовое яблоко, пахнувшее одновременно яблочным садом и свежими бананами.
     – Хочешь? – спросил он жену.
     – Нет, спасибо.
     Вика была напряжена, и больше всего Никита боялся, что она сорвется в истерику. Тогда поговорить не удастся.
     Чагин и боялся перепадов настроения у жены, и жалел ее. Она была как бы еще одним ребенком в их семье, только ладить с ней было сложнее, чем с сыном.
     Вика и выглядела значительно моложе своих тридцати лет.
     Ниже Чагина на голову, с хорошей фигурой, ладная, вымытая до блеска, Вика сидела за столом в старинных джинсах в обтяжку и белой блузке с расстегнутым воротом. Темные волосы были коротко пострижены, и видно было, как напряженно бьется жилка на шее. Чагину хотелось взять ее за плечи под тонкой тканью блузки и прижать к себе, погладить по волосам, успокоить, поцеловать. Он любил жену, хоть она и мучила его временами изрядно.
     Но Чагин знал, что успокоить ее нежностью сейчас нельзя. Ей нужны ответы.
     – Так что ты скажешь? – спросила Вика, вглядываясь в него почерневшими блестящими глазами.
     – Скажу, что нам нужно крепко подумать.
     – Не надо прятаться за словом «мы». Я уже подумала. Я хочу уехать. Я хочу в Сектор. А что скажешь ты?
     Чагин откинул со лба светлую челку. Одна из программ пятиканальной радиоточки, установленной на кухне, транслировала фортепианный концерт Грига.
     – Выключить радио? Тебе не мешает? – спросил Никита.
     – Нет.
     Вика сложила руки на груди. Чагин знал, что такая решительная поза несвойственна Вике, что она ей просто не по силам, а значит, нужно отвечать быстро, иначе она вот-вот сорвется.
     – Хорошо, – сказал он. – В принципе мы могли бы съездить туда на какое-то время, но давай порассуждаем.
     – Тут и рассуждать нечего. Едем или не едем?
     – Вика, пожалуйста… Я не говорю «нет». Но нельзя и броситься по первому зову очертя голову.
     – Да может быть это первый и последний случай! Единственный шанс! Я и мечтать о таком не могла. Если не говоришь «нет», то, значит, «да»? Не пойму… Что ты имеешь в виду? Ты мужчина или нет? Ответь понятно. Я не могу здесь больше жить. Все эти постные рожи…
     – Они не постные.
     – Постные! Я задолбалась вязать коврики и салфетки и вешать белье на улице с этими колхозницами!
     – Они не колхозницы, ты прекрасно знаешь.
     – Да они даже сплетничать не умеют. Мне поговорить с ними не о чем. Я хочу в ночной клуб! Чтобы там было так громко, чтобы не слышать друг друга, чтобы было накурено, чтобы девки полуголые к тебе цеплялись, а я бы им в морду когтями, как раньше – помнишь? Чтобы утром похмелье, чтобы хреново было! Понимаешь?
     – Мы можем съездить туда и сходить в ночной клуб.
     – Нет, я хочу жить там. Я хочу общаться с нормальными людьми. Мы здесь чужие, чужие. Понимаешь? Вокруг инопланетяне! Они ВООБЩЕ не понимают, о чем я говорю. У меня ни одной подружки. Ни одной!.. И эта симфоническая музыка по радио! Выключи ее! Я же просила!
     – Вика, я предлагал выключить, ты сказала…
     – Ничего ты не предлагал! Меньше всего ты думаешь обо мне. Я понимаю, тебе здесь удобно: я под контролем, никуда не дернусь. Никаких забот.
     Чагин встал и выключил радио.
     – Вика, а как же наш мальчик? – тихим голосом спросил он. – Как же…
     – А как же я? – не дала договорить она. – Я понимаю, ты делаешь вид, что не замечаешь, как он меня мучает. Если я злюсь, он ВОТ ТАК смотрит на меня. Как инопланетянин. Я рассказываю о своем детстве, он смотрит на меня ВОТ ТАК. Он спросит что-нибудь: почему люди женятся или зачем в школе ставят отметки, я начинаю объяснять, и через минуту он опять смотрит на меня ВОТ ТАК! ВОТ ТАК, понял?
     – Вика, я же говорил тебе, не вдавайся в долгие объяснения. Тебе только кажется, что ты объясняешь. А ему понятно, что ты сама толком не разобралась. Вот он и улыбается.
     – Да что ж мне, совсем заткнуться?
     – Могла бы и потерпеть, он все-таки главный человек в нашей семье.
     – А с какой это стати он главный? Видишь, ты какой, когда тебе удобно, ты ложишься под кретинов, а когда нет… У кретинов дети небось не главные в семье. У них семья другая, как в восемнадцатом веке, патриархат какой-то… Будь последовательным. Раз уж ты с них пример берешь…
     Чагин покраснел от ярости.
     – Вика, – еле сдерживаясь, сказал он, – у нас дома мы будем называть их тихими.
     – Как хочу, так и называю! Кретины! – вдруг крикнула она. – Кретины!
     В следующую секунду Вика сорвалась со своего места, опрокинув стул, и подбежала к открытому окну.
     – Кретины! – успела крикнуть она в окно, прежде чем Чагин схватил ее, поднял на руки и потащил в спальню.
     Она отбивалась, а Чагин крепко прижимал ее, целовал искаженное лицо.
     – Хорошо, мы поедем. Поедем, – говорил он.
     
     – Как могло так получиться? – говорила, всхлипывая, Вика, лежа поверх покрывала. Чагин сидел рядом с ней и держал ее за руку. – Почему наш мальчик мутировал, а мы – нет?
     – Это не мутации.
     – Какая разница! Он не такой. – Вика повернулась, спрятала лицо, уткнувшись в бедро Никиты, и снова заплакала. – Какая разница?..
     – Ну а как же мы будем с ним в Секторе? – спрашивал тихо Чагин. – Леша не сможет там жить. Здесь он среди своих. А там он не выживет.
     – Ну, мы же об этом ничего не знаем, – глухо, в ногу Чагина, проговорила Вика, – какая там жизнь. Давай попробуем. Виталий говорил, что мы сможем взять прислугу из тихих и даже каких-нибудь друзей для Леши.
     Она подняла лицо, и на нем сквозь слезы всплыла лукавая улыбка:
     – Там восемь спален! Ты представляешь? Спален, а не комнат.
     Чагин ничего не сказал на это, хотя по окраинам Москвы несложно было найти неплохой дом для семьи из трех человек, и он даже когда-то предлагал Вике переехать из панельного дома, но она не захотела, потому что это была квартира ее родителей, и это хоть как-то связывало ее со старым, допереворотным миром. «Где они сейчас? – подумал о родителях Вики Никита. – И где мои старики? Живы ли?»
     – Давай только, я поеду вначале один, осмотрюсь, приготовлю все, – сказал он. – А дня через три-четыре и вас заберу. Согласна?
     – Хорошо, – сказала Вика, постепенно успокаиваясь.
     Она села, спустила ноги на пол.
     – Пора ужин готовить, – сказала она. – Как я? Страшная? Все поразмазывалось, да?
     – Терпимо, – улыбнулся Чагин, поднимаясь. – Пойду, приведу дела в порядок.
     – А ты заметил? – остановила его в дверях Вика.
     – Что?
     – Ты заметил, какие замечательные у него духи? – сказала она, вытирая слезы тыльной стороной ладони.
     
Адамов
     
     Еще ночью воинские части, расположенные в данном районе, были приведены в состояние боевой готовности. По окончании допроса Саши Попова прошло короткое совещание, и сразу после него тщательно отфильтрованная информация была передана в разведуправление, руководству страны и совсем уже в усеченном виде – в МВД. Улей зажужжал. Неясно было, как долго мы сможем скрывать произошедшее от населения, но пока решили на подъездах к складам с «керамикой» выставить простые милицейские посты, а на объект отправить небольшую ударную группу.
     В десять пятьдесят две, проехав Орехово-Зуево насквозь, мы подъезжали к восточной окраине этого разросшегося поселения ткачей. Было холодно, минус десять, не меньше. Падал редкий и мелкий снег.
     То, что я увидел еще издалека, мне не понравилось. Дорога была перегорожена специальными пластиковыми конусами оранжевого цвета. Перед этой полосой заграждения, с нашей стороны, стояли: рейсовый автобус, бортовой ЗИЛ, маршрутка номер 215, и за ними несколько легковушек. Несмотря на мороз, двигатели всех автомобилей почему-то были заглушены. Приехавшие люди покинули свои транспортные средства, толпились на дороге и явно волновались. Хотя это не совсем точно сказано. На самом деле, мне еще никогда не доводилось видеть такую реакцию толпы. Приблизительно половина мужчин, женщин и детей бегали туда-сюда и кричали, в то время как другая половина, наоборот, стояла как вкопанная и молча глядела куда-то выше голов, на восток.
     В этом направлении, на переднем плане, метрах в тридцати с той стороны оранжевых конусов, видны были зеленый милицейский УАЗик и бело-синие «Жигули» ДПСников. Менты, в отличие от высыпавших на дорогу гражданских, почему-то плотно засели в машинах, вокруг бегал только одинокий толстый сержант в милицейском бушлате и в шапке с отвернутыми ушами.
     Метров за сто от скопления людей и техники наш «Лексус» внезапно дернулся, что-то словно ударило в днище, в коробку передач, колеса заклинило, и нас понесло. К счастью, асфальт еще не успело как следует присыпать снежком, и мы, немного покрутившись, остановились поперек дороги почти у ног толпившихся. Стоило нам справиться с заносом и замереть на месте, как толпа разразилась ликующим криком. Они показывали на нас, подпрыгивали, поворачивались друг к другу, и мне показалось, что смысл их подпрыгиваний можно было перевести как: «Я же вам говорил!» Сержант с толстой харей бежал к нам.
     – Он смеется? – спросил Бур, сидевший на заднем сиденье, и снял автомат с предохранителя.
     Похоже, сержант действительно смеялся на бегу. Ноги в сапогах разлетались в стороны, болтались уши зимней шапки, руки тянулись к нам, а рот кривился. Мы опустили стекла и воочию, если можно так выразиться, услышали этот немного жуткий смех. Это не был смех российского милиционера. Это был смех Галилео Галилея, которому инквизиция поверила, что Земля вертится.
     – Стоять! – крикнул я, и сержант споткнулся, взмахнул руками и упал на одно колено.
     Мы с Буром вышли из машины. Двое остались внутри прикрывать нас. Сержант встал, на коленке у него расплывалось пятно снега с грязью.
     – У вас двигатель нае…улся? Так? Нае…улся? – В лице его испуг замечательным образом сочетался с восторгом.
     Толпа у автобуса шумела.
     – Ко мне! – скомандовал я сержанту. – Быстро. Отвечай, в чем дело. Пять секунд.
     Бур тем временем рыскал глазами вокруг.
     – Фенька! Фенька нае…улась! – выдохнул запыхавшийся сержант.
     – Какая еще Фенька? – возмутился Бур.
     – Это они завод «Фенолит» так называют, – не спуская глаз с сержанта, сказал я.
     В этот момент из милицейского УАЗика вылезли трое в форме, и один из них, в офицерских погонах со звездами, крикнул, перекрывая шум гражданских на дороге.
     – Валим! На хер! – И махнул рукой.
     И немедленно все повалили. Естественно, в нашу сторону. Утешало разве, что с той же стороны была и Москва. В общем, я так понял, им важно было оказаться подальше от «Фенолита». Однако они не побежали, а просто пошли, все вместе. На всякий случай мы отступили под прикрытие нашего «Лексуса». С нами за джипом оказался и сержант, которого я крепко держал левой рукой за воротник бушлата.
     Когда толпа провалила мимо нас в указанном им направлении, приблизились трое ментов. Этих мы не могли пропустить. Мы их остановили и объяснили, кто мы такие, и что им придется немедленно ввести нас в курс дела. Надо сказать, что глаза у этих трех, в отличие от сержанта, были обыкновенные, милицейские, но при этом очень и очень озабоченные, если не сказать напуганные.
     Вот так, посреди русского поля, в десятиградусный мороз, у «Лексуса» европейской сборки, развернутого поперек дороги, я услышал от капитана российской милиции, что за десять минут до нашего приезда трубы завода «Фенолит», дымившие на расстоянии примерно в километр от поста, в одну секунду исчезли, растворились в воздухе.
     – Что значит исчезли? – спросил Бур. – Взрыв был? Звук, толчок, вспышка, дым, пламя?
     – Да просто нае…улись! – начал сержант, и мы попросили закрыть ему рот.
     Капитан выполнил нашу просьбу, но тут же горестно сказал:
     – А ведь он в чем-то прав!.. Не знаю, как вам объяснить. Ну вот, посмотрите туда, видите?
     – Ничего не видим, – сказал Бур.
     – Вот и мы так. Вначале стояли, спорили с пассажирами автобуса, они хотели проехать, вдруг, смотрю, баба одна уставилась в небеса, я тоже повернулся – глядь: трубы как бы тают. Вначале дым исчез. А потом и трубы стали таять. Ну, продолжалось это с полминуты, не больше. Они вначале стали как бы прозрачные, а потом и растаяли, исчезли. Короче…
     Я понял, что капитану очень хочется продолжить, и помог ему:
     – Нае…улись?
     – Да-да, – с недоверием ответил он. – Так. Да. Растаяли окончательно. И как только они растаяли, стуканул наш движок в УАЗике. И тут же в «Жигуле». И в автобусе, и у мужиков, и в ЗИЛу! Одновременно.
     Наш водитель открыл капот «Лексуса», поковырял там-сям и сказал, что ума не приложит, все на месте, все в порядке, но двигатель мертвый.
     Мы с Буром переглянулись. Не хотелось верить во все это, но чего-то подобного мы ожидали, ведь мы слышали час назад рассказ Саши Попова. И тут мы как по команде достали наши мобильники. Так и есть! Дисплеи были не живее двигателя.
     – А у вас? – спросили мы ментов. – Что с мобильниками?
     – Не фурычат.
     – Рации?
     – Тоже, – ответил капитан.
     – Оставайтесь здесь, – сказал я ментам. – Никого не пропускать. Пост не покидать. А мы – туда, посмотрим, что там, с Фенькой.
     – Мы же замерзнем, – сказал капитан.
     – Не замерзнете. Если через час мы не отрапортуем в штаб, здесь будет достаточно людей, чтобы сменить вас. Приказ выполнять! Будет холодно, жгите костры. Разрешаю снять резину с УАЗика. Под мою ответственность.
     Капитан покосился на наш автомобиль. Я знал, что на языке у него вертится: «А почему бы не с “Лексуса”?» Однако было не до капитана. Мы вчетвером двинулись рысью в сторону «Фенолита», в четырехстах метрах северо-восточнее которого раньше находились склады 3114 и 3117.
     Минуты через две стало жарко. Понятное дело, на бегу разогреваешься. Но не настолько. С каждым шагом окружающая температура повышалась и еще через некоторое время явно перевалила на плюсовую. Впереди стала видна довольно четкая граница между белым полем снега и голой коричневой землей.
     – Вот ОНО! – крикнул загадочно Бур и махнул рукой лейтенанту Федорову по кличке Химик.
     Федоров остановился, стал на колено, снял рюкзак и сделал заборы воздуха.
     – Порядок! Чисто, – сказал он.
     Счетчики Гейгера тоже молчали. Расстегнув воротники, мы двинулись дальше. Еще через несколько десятков шагов я снял шерстяную шапочку и вдруг услышал пение птиц. Громкое и отчетливое, как в солнечный майский день у меня на даче. Бур, наверно, тоже услышал. Он странно посмотрел на меня и повернулся к Федорову.
     – Плюс одиннадцать, – сказал Федоров. – И, кажется, растет.
     Мы перешли на шаг. Теперь следовало быть особенно осторожными. Слева от нас тянулся высокий бетонный забор. Справа, в глубине редкого леса, я знал, должна была быть колючая проволока, ограждающая военный объект. Почему-то ее не было видно, я объяснил это поднимающейся от земли дымкой. За забором располагался завод «Фенолит». Должен был располагаться.
     – Где завод, Адамов? – спросил Бур.
     – За забором, – ответил я.
     – Но его там… – хором сказали водитель и Химик.
     Два заводских корпуса, как мне было известно, достигали двадцати семи метров в высоту. Объяснить их отсутствие загораживающей обозрение бетонной стенкой я не мог. Но все же. По моему знаку водитель крепко уперся в забор руками и наклонился. Разбежавшись, я вскочил ему на плечи и заглянул на заводскую территорию.
     – Ни хера! – сказал я, чувствуя, как мороз прошел по спине, и зашевелилась кожа на затылке.
     За забором действительно ничего не было. То есть было, конечно, но именно то, что и принято отмечать вырвавшимся у меня словосочетанием. Ровная площадка земли с кое-где пробивающейся зеленой травкой. Никаких следов зданий, складов, подъездных путей, кранов, автомобилей и каких бы то ни было механизмов.
     – Что значит… – начал Бур.
     – Трава, Витася, – ответил я. – Одна трава. На это стоит посмотреть.
     И в этот момент, когда я цеплялся руками за грязный край забора и балансировал на плечах водителя-спецназовца, я ненадолго впал в какое-то странное состояние. Проще всего было бы описать это как ощущение сильного счастья. Но это было бы неточно и приблизительно. Просто этот теплый воздух, эти запахи травы и не знаю чего еще, эти птицы (одна из них сидела метрах в пятнадцати от меня на срезе бетонной стенки и блестела бусинкой глаза)… В них было столько покоя…
     И тут я увидел людей.
     Они шли, как ходили много лет назад с майской демонстрации: весело, очень оживленно, немного устало и так, как будто там, куда они шли, их ждал какой-то небывалый отдых и какое-то особенное грандиозное веселье.
     Я понял, что эти люди уходят с завода. И вспомнил слова Саши Попова. «Они просто ушли», – говорил он. Допрашивающие не понимали. «Что значит просто?» Саша уже весь был в крови, но находил в себе силы улыбаться. «Просто – это просто, – отвечал он. – Неужели не понимаете?»
     Вот эти люди, они просто уходили. Не забастовка, не выходной, не прогул, даже не праздник. Они просто шли домой и, казалось, были счастливы от того, что идут.
     От этого зрелища невозможно было оторваться. Оно завораживало. Но я еще помнил, что хранилось на складах 3114 и 3117 под кодовым названием «керамика». Тут было не до счастливых переживаний.
     – Давайте через территорию, – скомандовал я.
     Все перелезли через забор и за несколько минут пробежали поросшую молоденькой травкой, довольно обширную территорию огороженной земли. Вышли мы с другой стороны через распахнутые настежь ворота. Впереди, за дорожной развилкой, в лесу, находились нужные нам склады. На пятачке перед воротами стояли пустые автобусы, в одном даже были открыты двери. Слева по дороге за пригорок уходили, исчезая из виду, последние из веселой толпы работников завода «Фенолит».
     – Вперед! – сказал я.
     Через три минуты мы стояли перед корпусами военных складов. Ворота были раскрыты, боеприпасы отсутствовали, – всё было так, как описывал Саша Попов. Ничего неожиданного. Тем не менее впечатление было сильным. Во-первых, я знал, что исчезнувшей «керамикой» можно легко стереть с лица земли всю европейскую часть России с Прибалтикой и Украиной в придачу. А во-вторых. Во-вторых, с этими пустыми складами что-то было не так, неправильно. Но в чем заключалась эта неправильность, я никак не мог уловить. Однако это сильно беспокоило. Даже на фоне исчезнувшего в одночасье завода со всеми сооружениями и техникой в придачу.
     – Бур! – позвал я.
     – А? – ответил Виталий.
     – Что тут не так?
     – Да всё.
     – Нет, кроме того, что всё.
     – Еще раз всё, – зло ответил Бур, оглядываясь и не находя с кем сразиться. – Я так понимаю, охрана снова «рассеялась». Изюмов сказал, что нас будут встречать. А где они?
     Охраны действительно не было. Но все-таки не ее исчезновение, само по себе странное и неприятное, пугало и тревожило меня.
     Я вошел в помещение 3114. Наверху, на балках, сидели птицы и оживленно перекликались. Дул легкий ветер, сквозняк. Под ногами прошелестел прошлогодний лист. И тут я понял. На складе было чисто! Идеально чисто. Кроме этого коричневого влажного листа, занесенного ветром, в помещении не было абсолютно ничего. Ни щепок, ни соринок, ни окурков. Никаких кусочков ветоши, или обрывков бумаги, или картонных ящиков, – ничего из того, что остается, когда экстренно выгружаются склады. Не видно было даже комков грязи, которую неизбежно занесли бы на обуви похитители, или охранники, или любые человеческие существа, по тем или иным причинам оказавшиеся внутри.
     – Здесь чисто! Вот в чем дело. Кто-то убрал за собой, – сказал я и увидел, как глаза Бура расширились и сразу же сузились.
     Я знал, что такая последовательность эмоций у моего товарища – волнение и решимость – очень опасны, и предупредил:
     – Витася, спокойно.
     Хотя у меня самого от этой «уборки складов» холодные мурашки бежали по спине.
     – Так ведь это хорошо, что чисто! – сказал вдруг Федоров-Химик.
     – Конечно, хорошо, – согласился с ним водитель. – Чисто, и прекрасно, что чисто.
     Они улыбнулись вначале друг другу, потом нам с Буром, положили на бетонный пол склада автоматы, повернулись и пошли.
     «Рассеиваются!» – подумал я и похолодел. Не думал, что это заурядное, в общем-то, зрелище вызовет во мне такой мистический ужас. Я стоял в оцепенении и смотрел, как они весело шагают по бетону, выходят за ворота, поворачивают…
     – Стоять! – крикнул Бур и направил на них дуло автомата.
     Водитель и Химик оглянулись на его окрик, широко улыбнулись и продолжили движение в выбранном направлении.
     – Стоять! Пристрелю! – крикнул Бур, выбегая за ними.
     Я бросился за Буром, но не успел ничего предпринять. Он упер приклад в бедро и, не целясь – до спецназовцев было не более пятнадцати метров, – нажал на курок.
     От мгновенного напряжения внутри я пригнул голову. Однако выстрела не последовало.
     – Твою мать! – заорал Бур, передернул затвор и еще раз нажал на спусковой крючок. С тем же результатом.
     – А, суки! – Он швырнул автомат на траву и бросился вдогонку.
     Я рванул за ним. Бур догнал уходивших, подсечкой свалил водителя, рывком сзади – пальцами за глазницы – опрокинул на землю Федорова-Химика и, прежде чем я успел навалиться на него, присел на колено и нанес Федорову сокрушительный удар кулаком в висок.
     – Витася, прекрати! – захрипел я, отрывая его от Химика, и мы покатились по траве.
     – Не трогайте их, – вдруг раздался над нами девчоночий голосок.
     Бур ослабил хватку. Я оттолкнул его подбородок ладонью, взглянул вверх и застыл от изумления. В двух шагах от нас стояла девочка лет двенадцати в красной курточке и шапочке с бомбончиками, розовощекая и голубоглазая.
     – Я вам говорю, – строго сказала девочка Буру, лежащему на спине. – Не трогайте их.
     – Кого «их»? – грубо переспросил Бур, садясь и отирая грязь с щеки.
     – Вот их, – сказала девочка, указывая на Федорова и на водителя, который пытался привести Федорова-химика в сознание.
     – Анжела! Что ты тут делаешь? – переведя дыхание, воскликнул я.

Часть вторая
Прыгающий человек
     
Анжела
     
     Просто исправили ошибку.
     
Регина
     
     Даже лень сказать, что жизнь прекрасна.
     
Анжела
     
     Хотя на этом нельзя успокаиваться.
     
Адамов
     
     До Переворота (Потепления, Большого Ответа), думая о смерти, я хотел, чтобы обо мне забыли, как только я умру. Забыли навсегда и так основательно, как будто меня и не было никогда. Забыли все, кого я знал, и все, кто знали меня. Забыли те, мимо кого я случайно проходил, и те, кто, бросив свои дела, вслушивались в далекие звуки моих выстрелов где-нибудь в джунглях или в горах. Чтобы после меня не осталось ничего – чистый снег памяти. Как будто я вообще никогда не проходил этими улицами, не поднимался по лестнице, не касался перил и кнопки электрического звонка. Забыл мой отец, смеявшийся однажды над моим дневником, забыла мать, кокетничавшая в клубе с офицерами, забыла Регина. Забыла Катя. Дочь. Забыли Бур и Мураховский. Даже Саша Попов.
     Иногда было так плохо, что только мысли об абсолютном исчезновении приносили временное облегчение.
     А теперь пишу. Наверно, хочу оставить память. О чем?
     В полуподвале явочной квартиры нашлось несколько старых общих тетрадей с Микки-Маусами на обложках. Одна исписана уже наполовину. Если проживу достаточно долго и если боль не сломает окончательно, надеюсь, меня хватит еще на парочку.
     Я оказался стар для подвигов. Да, несколько человек я все-таки убил. За этим и пришел сюда. Но получил две ножевые раны… И, самое плохое, сорвался с крыши. Дерганые заслуживают смерти хотя бы за то, что не ремонтируют крыш.
     Правое колено, как назло, именно то, которое тревожило меня уже несколько лет, теперь изуродовано навсегда. Я думаю, что порваны связки, разрушены суставы и расщеплена какая-то кость – внутри чувствуются мелкие осколки.
     Рука порезана не сильно. Зато в боку приличная дырка. Но я все равно смог бы выбраться отсюда, если бы не колено. Громадная черно-фиолетовая опухоль. Сгусток боли размером с арбуз.
     При падении вдребезги разлетелся мобильник, с помощью которого я мог связаться с Анжелой. Других средств связи нет. Я здесь один. Никто в Москве не знал, куда я направляюсь. Анжеле сказал, что еду на Север, посмотреть, приходят ли корабли. Поэтому меня еще долго не будут искать. Здесь, в явочной квартире, наши агенты будут не раньше, чем через десять дней: я сам отдал такой приказ, не хотел, чтобы мне помешали.
     Лекарств на десять дней не хватит. Дня через три закончатся обезболивающие. Потом антибиотики. Об этом лучше не думать.
     Единственный выход – выбраться на улицу, к телефонам-автоматам. Ближайшие – в соседнем переулке, метрах в двухстах. Я мог бы доползти до них, но улицы полны народа. Они никогда не пустеют. В этом районе, похоже, вообще никто не ходит на работу. Даже ночью на улице почти столько же людей, сколько и днем: стараются развлекаться.
     И везде расклеены мои портреты. В зарешеченное окно вижу несколько штук на стенах домов с той стороны улицы. Один совсем рядом, на столбе. «Разыскивается». И такая сумма, за которую любой дерганый продаст на органы всех своих родственников, не то что раненого врага.
     
     Удивительно, как много людей мечтает написать книгу о своей жизни. При этом подавляющее большинство не писало никогда ничего. Даже писем. Многие никогда ничего не читали. А книгу о своей жизни тем не менее хотели бы написать. Или хотя бы продиктовать. Или чтобы кто-нибудь за них написал. С их слов. Парадокс.
     Хорошо, что мечты – такой слабый мотив. Какой процент людей способен преследовать свою мечту или бороться за нее?
     Иначе нас завалило бы книжным мусором посильнее, чем перед Потеплением.
     Другой парадокс. Люди хотели оставить книгу о своей жизни даже в те времена, когда еще работали компьютеры. Почему не блог, а именно книгу? Ведь не стыдно же было рекомендоваться блогерами, хотя это было все равно, что дать визитку, где под твоим именем было бы написано «болтун».
     Может быть, они хотели обеспечить себе какую-никакую Вечность? И верили почему-то, что книга может в этом помочь. Именно книга, а не блог. Не слышал, чтобы кто-нибудь, желая остаться в памяти навечно, завел себе соответствующий блог.
     Но мне кажется, что я пишу не для вечности. Кажется, что у меня более простые, практические цели…
     
     У генерала Изюмова хватило ума не прислать за нами вертолет.
     Не столь сообразительным оказался заместитель министра обороны, который, решив, что «Шатуны» деморализованы и не справились с заданием, выслал в район «Фенолита» несколько бортов с десантом и разведкой. Двигатели отказали, как только воздушная техника пересекла линию, отделявшую внизу под ними заснеженную мерзлую территорию от раскисшей, теплой земли, с невероятной скоростью зарастающей зеленой травой. Погибли почти все. Это были первые, но не единственные жертвы Переворота.
     Анжелу я передал отцу с рук на руки. Доложил. Провели летучку.
     Отсчет пошел на часы и даже на минуты. Понятно было, что в окрестностях Орехово-Зуево люди очень скоро узнают о происходящем, слухи полетят к Москве со скоростью верхового пожара, начнется паника. Больше нельзя было прятать информацию в недрах одного-двух ведомств. На Старой площади собрали большое экстренное совещание.
     На нем присутствовали: первые лица министерства обороны, администрации президента, ГРУ, ФСБ, МЧС, милиции, ученые из центра ядерных исследований, специалисты по космосу, какие-то политики, зачем-то патриарх, несколько губернаторов. Президент и премьер-министр принимали участие заочно, по видеосвязи из бункера, каждый из своего: решили, что не стоит в таком угрожающем положении класть все яйца в одну корзину, то есть в один бункер.
     Премьер на экране выглядел абсолютно растерянным. Игра желваками на этот раз никак не помогала, а нам с Буром, видевшим, что на самом деле происходит в Орехово-Зуево, казалась попросту неумной. Президент же просто круглил глаза и лепетал, что он понимает серьезность вызова, и мы все должны объединиться перед лицом, и, конечно, мы преодолеем, как и всегда раньше преодолевали…
     А суть-то была как раз в том, что никто не знал, перед лицом чего «мы» оказались. И, может быть, совсем не стоило перед лицом «этого» объединяться. Может быть, как раз совсем наоборот, нам всем (пока не поздно) стоило разбежаться подальше. Рассеяться, разойтись «кто куда», как это сделала группа Попова, и Химик с водителем, и, в конце концов, сам президент с премьером, благоразумно засевшие глубоко под землей, хотя и по совершенно другой, чем наши офицеры, причине.
     Конечно, самой первой версией была террористическая атака или нападение недружественного государства. Но кто именно напал, какие цели ставил перед собой, почему не добивался человеческих жертв (падение вертолетов оказалось только следствием, почти случайностью)? И каким инструментом пользовался нападающий? Как это все было сделано? При помощи чего?
     Что мы имели на тот момент? Во-первых, исчезновение секретных и очень мощных боеприпасов. Во-вторых, бесследно растаявший в воздухе завод «Фенолит» (причем по лицам присутствовавших было видно, что никто не верит в это событие). В-третьих, тотальный отказ связи (хотя мне и удалось сделать один звонок с мобильника Анжелы Изюмовой, но, ни я, ни Бур не сказали об этом никому). В-четвертых, заглохшие двигатели автомобилей. В-пятых, невозможность произвести выстрел из огнестрельного оружия. И еще – сильное локальное потепление. И странное поведение людей. Посредством чего можно было добиться такого результата?
     Каждое из этих аномальных событий, взятое в отдельности, в принципе, могло быть достаточно удовлетворительно объяснено. Так, боеприпасы (чисто теоретически) могли быть уничтожены специальными бактериями. Связь могла быть прервана импульсной бомбой. Еще проще воздействовать на людей. Способы известны. Пока, правда, никому не доводилось слышать о психотронном оружии, наводящем счастливые улыбки на лица граждан, но все же.
     Однако как объяснить все в совокупности? И куда делись кирпичные здания и стальные конструкции завода «Фенолит»? И почему мощнейшая, судя по всему, импульсная бомба не смогла совладать с крошечным перламутровым мобильничком Анжелы Изюмовой?
     А главное – зачем? Зачем это было проделано?
     Губернатор Хабаров, один из немногих, кто вообще не оглядывался на экранные изображения первых лиц государства, предложил следующий план. Первое – постараться определить источник угрозы и получить информацию о нем. Если есть возможность – связаться с представителем источника, узнать цели и требования. Второе – понять, будут ли еще атаки или, точнее, зоны воздействия, и не может ли зона расширяться сама по себе, без дополнительной поддержки извне. Третье, и самое важное, – немедленно выработать тактику первоочередных действий: эвакуацию, изолирование, меры предосторожности.
     – Десантные атаки, во всяком случае, следует прекратить, – сказал Хабаров, обращаясь к министру обороны. – И немедленно, кстати, проверить, не напортачили ли чего-нибудь наши собственные модернизаторы в Сколково.
     Лицо президента на экране мгновенно приняло выражение мальчишки, застигнутого за воровством мелочи из отцовского кармана.
     Тему инженерной ошибки подхватил министр по чрезвычайным ситуациям.
     – Действительно, почему мы не рассматриваем сценарий катастрофы? – спросил он. – Мы можем иметь дело с последствиями разрушительных непреднамеренных событий.
     – Интересно, каких? – спросил представитель министерства обороны.
     – Например, эксперимент с новым видом вооружения. – Министр исподлобья пристально посмотрел на военного, тот, нагло ухмыляясь, легко выдержал взгляд. – Или, действительно, Сколково. Адронный коллайдер какой-нибудь, ядерные исследования, космические программы. Не знаю. Много чего. Всем ведомствам нужно выложить карты на стол, и немедленно.
     – Мы против, – выступил директор ФСБ. – По надуманной причине вы хотите вывести из зоны секретности все, что находилось под грифом десятки лет. «Выложить карты» – это значит разрушить институт государственной и военной тайны. Причем надолго. Если не навсегда.
     – Мы выкладываем карты не перед случайной публикой, – возразил министр. – Здесь собрались серьезные государственные люди.
     – Не настолько серьезные, уверяю вас, – ответил фээсбэшник. – А что, если катастрофа в результате сбоя систем или, как вы говорите, инженерной ошибки случилась на объектах других государств? Например, на американском военном спутнике? А ударило по нам?
     «Порвалась цепь великая», – вдруг выскочил из моей памяти школьный отрывок из Некрасова. – «Одним концом по барину, другим по мужику».
     – Я уже говорил с президентом Америки, – вступило в беседу экранное изображение премьера. – Они проверяют у себя. Они обеспокоены, но не очень верят нашей информации.
     – Есть важная информация! – попросил слова худой человек в очках с айфоном в руке. – Центр исследований «Молот». Только что пришло сообщение. Совместно с силами министерства обороны мы замерили… Ну, чтобы было понятнее, скажем так, радиацию и электромагнитное излучение по периметру зоны потепления. Так вот, ни одно из известных нам излучений не дает показатели, на любую заметную величину отличающиеся от таких же показателей вне зоны. То есть, если переводить на язык обывателя, извините, в зоне не происходит ничего. И в то же время нам известно, что там все-таки кое-что происходит.
     – Невероятный логический аналог черной дыры! – воскликнул академик Небоженко, всемирное светило, руководитель проектов из института ядерных исследований, и непонятно было, шутит он или серьезно.
     Спустя две минуты присутствующие втянулись в обсуждение возможности инопланетной атаки, вероятно даже разумной. И тут по микрофону постучал патриарх.
     – Дайте слово патриарху, – сказал с экрана премьер.
     – Да, конечно, – согласился министр обороны. – Давайте дадим слово патриарху.
     Гул в аудитории не умолкал, но в общем-то никто не возражал, пусть выступает представитель конфессии. Один только Хабаров попытался воспротивиться.
     – У нас нет времени выслушивать патриарха, – бесстрашно сказал этот крупный мужчина с широким лицом и густыми седыми бровями. – По крайней мере, не сейчас.
     Однако слово дали. Понятно, что за инопланетянами в списке предполагаемых причин должно было следовать божественное воздействие, и все приготовились отдать дань традиции, но патриарх сумел поразить всех присутствующих, кратчайшим путем вернувшись к тому, с чего начинали почти час назад.
     – В условиях продолжающегося экономического кризиса, – своим резонирующим актерским голосом заговорил местоблюститель, – наши соперники, определенные силы на Западе, несомненно, ищут способы выйти из тупика за счет других народов и стран. В первую очередь за счет России, последнего оплота сопротивления и здравомыслия…
     – Конкретно что вы предлагаете? – перебил его Хабаров с нескрываемым раздражением, и всем стало ясно, что, если все закончится хорошо, смельчаку больше никогда не видать губернаторского кресла.
     – Я предлагаю, – все тем же надменным резонирующим голосом выговаривал патриарх, – добиваться от властей Америки и других Западных стран передачи нам полной информации относительно совершенной ими диверсии…
     Патриарх говорил еще около пяти минут, в течение которых премьер несколько раз смотрел на часы на своей правой руке. Я сидел далеко сзади, на возвышении, и в определенный момент мне показалось, что экранное изображение премьера подмигнуло экранному изображению президента. Не знаю, насколько эффективен такой способ общения, но буквально через мгновение президент произнес:
     – Я еще раз хочу услышать, что может предложить МЧС.
     Патриарх шумно сел. Министр по чрезвычайным ситуациям пожевал губами и оглядел всех исподлобья.
     – Важно определить, – сказал он, – имеет ли зона тенденцию к расширению. И если мы столкнулись с разного рода негативными проявлениями, как то – отказ связи и аппаратуры, изменения в психике людей, то не могут ли они, эти явления, приобрести характер эпидемии? Пока что это один сравнительно небольшой город, даже, мне подсказывают, пока только район… Затронет ли это другие города? Как узнать это? Как предотвратить? Какая профилактика может быть предпринята, какие профилактические действия, короче, вы все меня поняли… Оцепить мы можем силами военных, разгрести завалы силами нашего министерства, но как предпринять профилактические меры против того, чего мы не понимаем? Вопрос к ученым.
     – Я вот что хочу сказать, – поднялся со своего места академик Небоженко.
     Он повернулся во все стороны и посмотрел на присутствующих, сидевших в разных местах зала, словно, чтобы убедиться, что это похожие на него существа, с таким же приблизительно мыслительным аппаратом. Если не по мощности, то хотя бы по принципу устройства.
     – Я вот что хочу сказать, господа, – повторил академик. – Вы знаете, что это напоминает больше всего? Помните фильм «Земля Санникова»? Такое ощущение, что кто-то хочет принудительно построить на нашей территории что-то вроде рая. Да. Маленький рай в Орехово-Зуевском районе.
     Поднялся шум. Некоторые вскочили со своих мест. Я смотрел на мельтешение мужчин в сверхдорогих костюмах и вспоминал то небывалое чувство счастья, которое испытал, стоя на плечах водителя и глядя через забор «Фенолита» на ровную площадку травы внизу и на птицу с круглым блестящим глазом, сидящую неподалеку от меня на бетоне забора. «Рай? Почему нет», – думал я, пронизываемый холодом неизвестности.
     – Какой же это рай! – воскликнул с места возмущенный директор ФСБ. – Автомобили остановились, связи нет, заводы исчезают, словно их стирают ластиком, люди покидают места работы. Это вы называете раем?..
     В конце концов сошлись на утверждении первоочередных мер и действий и разлетелись по Москве. Связывались с агентами, руководителями государств, производили замеры, изолировали, рисовали планы эвакуации, останавливали выход газет и телепередач. Думали, как обуздать Интернет. И это (как стало понятно вскоре) было, пожалуй, самое смешное.
     В эту ночь я десятки раз повторил свой доклад о том, что видел в районе «Фенолита» и складов.
     И ни разу не упомянул об Анжеле и ее телефончике.
     Молчал и Бур. А Изюмов был настолько растерян, что, казалось, забыл о том, что я ЗВОНИЛ ему с докладом.
     
     Я помню, что это была ночь какого-то всеобщего воодушевления. Как будто где-то били огромные небесные куранты, которые никто не слышал, но все чувствовали, как глубоко вибрируют внутренности под их страшным боем.
     С каждым часом я все больше задумывался о семье. Катя вспоминалась почему-то не алчной девятнадцатилетней студенткой, а совсем маленькой, с красным пластилином под ногтями. Она смотрела на меня снизу вверх большими круглыми глазами и дергала ручонкой за брючину.
     Где она сейчас? Что будет с ней?
     Я также обнаружил, что судьба Регины, напротив, абсолютно не волнует меня. Я даже с некоторым удовольствием представлял себе, как бывшую жену, по меткому выражению директора ФСБ, «стирают ластиком» со страницы, на которой обитает человечество. Решение проблем. Чисто и безболезненно. Согласитесь, это совсем не то же самое, что изуродованный труп у подъезда.
     Каждые десять-пятнадцать минут мы проверяли поступающую с периметра зоны информацию. Никаких изменений. Участок с аномальным потеплением оставался в своих границах, связь повсеместно (за исключением оцепленной территории) работала, военные и промышленные объекты не исчезали. Понемногу мы начали успокаиваться. В пять утра Изюмов дал мне автомобиль с водителем и отправил домой отсыпаться. Когда я выходил, он задержал меня на секунду, произнес: «Спасибо за дочку» и так быстро отвернулся, что толстые щеки его затряслись, а у меня возникло ощущение, что бывший друг побоялся испачкаться о собственную благодарность.
     В машине я заснул. Открыл глаза, когда стали двигаться толчками, и где-то рядом раздался сигнал автомобильного клаксона. Еще горели фонари, но восток уже серел. Справа громоздился Храм Христа Спасителя, мы приближались к Гоголевскому бульвару. Площадь и прилегающие улицы, вся проезжая часть, были запружены людьми. Десятки автомобилей стояли перед толпой, делая попытки проехать. Мой водитель, заметив, что я проснулся, тоже посигналил толпе, но реакции не последовало, тысячи людей были заняты чем-то неизмеримо более важным, чем несколько жалких железных коробок, которым они мешали проехать. Я открыл дверцу, вышел и оглядел площадь.
     Глубокий и ни с чем, испытанным ранее, не сравнимый ужас охватил меня: наверху слева, у выхода из метро «Кропоткинская» змеилась огромная паническая очередь к телефонам-автоматам. Из метро выдавливались все новые и новые порции людей. Некоторые из них бросались с криками или расспросами к тем, кто уже толпился наверху, другие же (в точности как это было вчера на выезде из Орехово-Зуево) замирали на месте и стояли молча, как вкопанные, глядя куда-то поверх голов.
     Я понял, что мир, каким я его знал, обрушился в одну секунду – весь, без остатка, без надежды, раз и навсегда. Эпидемия началась.
     
Рыкова
     
     Елена Сергеевна Рыкова, в прошлом «королева ЖКХ», а ныне президент Сектора, ловкая зеленоглазая женщина, давно перешагнувшая рубеж бальзаковского возраста, с озабоченным видом ходила по комнатам большого особняка на Воронцовских прудах.
     Она проверяла, как идут приготовления к приезду «журналиста».
     По дому еще сновали грузчики, электрики, мебельщики, но почти все уже было закончено.
     Задача стояла непростая – дом должен был понравиться семье Чагиных. А семья, судя по информации, собранной людьми Рыковой и агентами Бура, попалась необыкновенная даже по нынешним временам. Лебедь, рак да щука. Так, во всяком случае, думала Рыкова.
     Сам журналист – дерганый с уклоном в кретинизм. С женой легче всего – дерганая на всю голову. А сын – типичный тихий. «Хотя, – поправилась Елена Сергеевна, – вся надежда именно на то, что не совсем типичный. Боже, помоги! – подняла она глаза к потолку. – Пусть это будет тот ребенок, который нам нужен».
     С расчетом на вкусы разных членов семьи и оформлялись комнаты. В основных помещениях со стен поснимали неработающие плазменные телеэкраны, служившие украшением интерьера. Вынесли все пластиковое, кричащее, вызывающее. С полок убрали интернет-книги (новейшее веяние), отпечатанные в Секторе. Обрезали местное радио. Оставили минимум телефонных аппаратов, да и те отключили от общей сети Сектора, так чтобы жильцы могли звонить только прислуге или друг другу. Рыкова считала эту предосторожность излишней: все равно телефонной связи между Сектором и Внешним миром не существовало. Но Бур настоял. «И палка, – сказал он, – раз в год стреляет».
     Елена Сергеевна считала, что Виталий вообще в последнее время стал опасно замкнутым и подозрительным. Она опасалась, что причина этого в их разногласиях. С тех пор как они узнали, что Анжеле можно подыскать замену, и нашли нужную семью, Елена Сергеевна и Виталий не переставали спорить относительно тактики поведения с необходимым им Ребенком. Люди из-за границы говорили, что от Ребенка ничего нельзя добиться силой. Соответственно Елена Сергеевна построила операцию на хитрости, ласке, подкупе и увещевании. Бур считал советы американцев трусливой ерундой и уверял, что силой он добьется всего, что они запланировали, гораздо быстрее. Обходные маневры, ласки да экивоки, приведут только к потере времени. «Хорошо, – возражала на это Елена Сергеевна, – что ж ты тогда с помощью силы за столько лет не добрался до девчонки Изюмова?»
     На этот раз ей удалось одержать верх над почти всесильным полковником. Но надолго ли это?
     Рыкова прошла в комнаты, приготовленные для жены журналиста. Здесь все было в полном порядке. Выносить ничего не пришлось. Оставили и нерабочие плазмы на стенах, так неожиданно воплотившие старинную идею «Черного квадрата», и зеркало на потолке в спальне, и кресло с подлокотниками в виде женских ног, согнутых в коленях (на спинке был сделаны пупок и намечена грудь, не слишком большая, чтобы не давила на спину), и подставку для цветов – двух целующихся роботов из яркой пластмассы.
     Более того, учитывая запросы изголодавшейся по изнанке цивилизации женщины, еще и добавили всего понемножку. Трельяж с боковыми створками, оформленными как крышки от ноутбука: на изнанке левой был нанесен логотип «Аpple», на правой – «Microsoft». Стеклянный шкафчик с большим количеством достаточно тошнотворных дезодорантов и освежителей воздуха. Невероятной конструкции тренажер с синими ручками, на котором (Елена Сергеевна проверяла) нельзя было подкачать ни одну из существующих мышц. Косметички в виде человеческих сердец с торчащими из них обрезками артерий. Пудреницы в виде мобильников. Несколько десятков блестящих красочных журналов на столах и полках, из которых жена журналиста сможет узнать, как далеко ушла мода. Дополнительный журнальный столик с глянцевыми секс-гороскопами на неделю, месяц и год.
     Елена Сергеевна открыла самый толстый. Жена журналиста, кажется, по гороскопу лев, как и сама Рыкова, запомнить было несложно. Льву обещали ролевые игры и духовное единение сердец. Елена Сергеевна улыбнулась. Ей нравилось дурачить людей.
     Сама Рыкова (и это отчасти составляло ее тайну) была равнодушна ко всем подобным вещам. В отличие от подавляющего большинства дерганых ее не волновали ни разноцветные побрякушки, ни модные показы трансвеститов, ни грезы об Интернете и турпоездках в Таиланд. Она вполне могла бы жить среди тихих – в здоровой атмосфере, среди простых вещей. Если бы не страсть всей ее жизни. Откаты.
     Они доставляли ей почти физиологическое удовольствие. Построение схемы грамотного освоения бюджетных средств было искусством, которому она предавалась всем сердцем, со всею своей энергией и всеми талантами. Елена Сергеевна очень любила деньги и не скрывала этого, но даже наедине с собой, в минуты наибольшей откровенности, она не могла ответить на вопрос, что важнее для нее – сумма украденных денег или весь тот комплекс переживаний, который сопутствовал процессу их извлечения. Обман, интрига, лесть, подкуп, угрозы, совращение невинного, нарастание алчности, лицемерие, щекочущее чувство опасности и, наконец, – вдохновение.
     Да, вдохновение! Даже в добрые старые времена, когда нищую страну затапливали потоки нефтяных денег, и работы по обналичке и взяткам было просто невпроворот, Елена Сергеевна умела почувствовать своеобразную поэзию, скрытую в любимом занятии. Так, однажды она ради чистого искусства отказалась подписать документы на возведение пентхаусов в доме на Остоженке, в котором и сама недавно купила квартиру. И это несмотря на то, что один из трех проектируемых пентхаусов строился лично для нее. Сколько упоительных минут пережила она, наблюдая за растерянностью и бессильной злобой соседей, пока водитель одного из них, простой сельский парень, не подсказал хозяину, что «надо бы занести».
     Теперь, после Переворота, поэзия откатов окончательно взяла верх над низменным расчетом. В Секторе Рыкова и так могла взять столько денег, сколько хотела, начальства над ней не было, и построение схем стало для нее искусством ради искусства.
     Это были ее шахматы. Как набоковский Лужин воображал людей шахматными фигурами, так и Елене Сергеевне иногда весь мир представал в образе плательщика, потребителя и обналичивающей конторы. Для придания остроты она включала в свои теперешние схемы обязательное участие надзорных органов и силовых структур и проводила некоторые операции анонимно, наслаждаясь поэзией опасности.
     Конечно, это было немножко искусственно, но что поделать, если в Секторе так много искусственного: ненастоящий Интернет, поддельные турпоездки, симуляция мобильных переговоров.
     Елена Сергеевна вздохнула, взяла из стеклянного шкафчика бирюзовый баллончик с надписью «Морская свежесть» и брызнула из него в воздух. Спустя секунду в комнате распространился едкий химический запах. Елена Сергеевна чихнула и помахала перед собой рукой с большим рубином на указательном пальце.
     В длинном коридоре с дубовыми панелями Елене Сергеевне пришлось посторониться. В кабинет журналиста четыре грузчика, отставив зады, тащили цветущий апельсин в громадной керамической кадке. Верхушка дерева зацепилась за притолоку, кадка накренилась, и один из грузчиков громко крикнул: «Ёптыть!» Елена Сергеевна засмеялась и пошла в детскую.
     Комнату Леши обставили мебелью, купленной в Тихом мире, повесили льняные занавески, на полках и этажерках разложили мячи, теннисные ракетки, шахматы, шашки, металлические конструкторы с настоящими инструментами; на специальном столе установили фотоувеличитель и приспособления для печати фотографий, а рядом положили пленочный фотоаппарат ФЭД. Все это должно было заинтересовать мальчика. А вот с игрушками была проблема. Во что играют тихие дети? Этой информации Елене Сергеевне почему-то не предоставили. Упустили. «Долбофаки!» – выругалась она. Ну, ясно, что он не будет играть с трансформерами и картонными симуляторами компьютерных игр. А вот что насчет машинок? Солдатиков? Как у него там устроено все в голове?
     На всякий случай положили большого мягкого тигра и механическую юлу.
     «Ладно, – решила Елена Сергеевна, – ничего страшного, если про игрушки спросим у папы. Журналиста».
     Успокоившись, она улыбнулась задуманному плану.
     В сущности, сами по себе ни журналист, ни тем более его жена Рыковой были абсолютно не нужны. И это осознание интриги и обмана вызывало у Елены Сергеевны чувство удовлетворения и правильно начатого дела. Сравнимого с подготовкой подставных фирм для участия в тендере госзакупок.
     
Чагин
     
     Над Главной Просекой, поверх какого-то особенно кромешного леса, поднималась на громадных бетонных колоннах неширокая, но очень длинная, эстакада, единственная дорога в Сектор.
     Въезд никем не охранялся, зато приблизительно посередине дорогу перекрывал шлагбаум, с левой стороны которого располагалась полосатая будка с узкими окошками. Начиная от этого, по всей видимости, пограничного пункта вдоль эстакады бежали в сторону Сектора столбы с большими рекламными щитами.
     Когда джип притормозил у шлагбаума, из будки появились двое мужчин, одетых в форму российских гаишников 2000-х годов. На поясах у них висели резиновые дубинки, а справа, там, где раньше полагалась кобура, болтались странные округлые футляры, похожие на укороченные чертежные тубы, из-за чего сами охранники напоминали конструкторов прошлого века или студентов архитектурного института. Вид этих футляров, а в особенности то, что могло быть внутри, настолько заинтересовал Никиту, что он не обратил внимания на саму процедуру пропуска. Ему показалось, что «гаишники» просто подняли шлагбаум и обменялись с Виталием каким-то странноватым салютом: сложили ладонь лодочкой и приложили ее к уху.
     «Господин полковник» заметно оживился. Чагин, напротив, чувствовал себя, словно переправлялся через Стикс. Ему даже пришло в голову, что он выступает в роли какого-то Орфея навыворот. Он отправлялся в Аид не для того, чтобы вывести оттуда свою Эвридику, а совсем наоборот – чтобы найти ей там местечко и подготовить теплое гнездышко. Впрочем, по настоятельному требованию самой Эвридики.
     Как-то неправдоподобно быстро набежали тучи и заметно похолодало.
     Никите стало тоскливо и страшно. Он уже пожалел, что согласился на этот эксперимент. Ему захотелось высунуться в открытое окно и поглядеть прощально на исчезающий за выпуклостью эстакады Тихий мир, но Чагин пересилил себя и не сделал этого, хотя бы для того, чтобы не доставить удовольствия Виталию.
     Он решил отвлечься и рассмотреть рекламу на щитах. Щитов было всего два вида, они чередовались попеременно.
     На одних пожилая женщина расчесывала щеткой длинные волосы маленькой девочки, а из-за спины женщины выглядывали веселые лица молодой пары, очевидно родителей девочки. У молодого человека в ушах висели разноцветные серьги длиною почти до плеч, а лица трех поколений женщин, включая малышку, были покрыты косметикой так жирно, словно это были лица танцоров балета или даже клоунов. Надпись на плакате гласила: «В ночной клуб всей семъей!» (Так и было написано, через твердый знак.) Под этой орфографически неправильной надписью стоял логотип в виде стилизованной головы льва. Ни адреса, ни названия клуба, в который приглашались дружные семьи, на плакате не было. Чагин подумал, что объяснений может быть несколько. Либо все жители Сектора прекрасно понимают, о каком клубе речь, либо плакаты приглашали в клубы вообще, то есть относились к так называемой социальной рекламе, пропагандируя образ жизни. Никита напрягся, чтобы вспомнить аналоги из прошлого, но ничего, кроме «Позвоните родителям», не приходило в голову.
     На щитах другого типа изображался пластмассовый игрушечный ноутбук на батарейках с подписью: «Готов ли ты к будущему?» Внизу был такой же профиль льва. И снова ни адреса, ни телефона.
     За эстакадой открывалась перспектива Сектора – плотное коричнево-серое скопление зданий почти без вкраплений зелени.
     У съезда был еще один шлагбаум. Здесь стояли уже не гаишники, а люди в камуфляжке. Они отсалютовали Виталию тем же странным жестом: сложенной в лодочку ладонью.
     По ответному приветствию Виталия заметно было, что он стоял гораздо выше в иерархии Сектора. Жест его отличался небрежностью, но вместе с тем и подчеркнутым военным шиком.
     
     Совсем недалеко от второго шлагбаума Чагин увидел довольно красивую часовню, по углам которой, вокруг купола, успел разглядеть гипсовые фигурки, изображавшие женщину или скорее даже девочку с распущенными волосами и поднятой к уху левой рукой.
     У часовни толпилось десятка два плохо одетых людей. Заметив белый «Rover», они все повернулись к машине лицом и приложили левую руку к уху.
     – Что это они делают? – не выдержал Никита.
     – Приветствуют, – сказал Виталий, самодовольно щурясь.
     – Они знают вас в лицо? И как они разглядели, кто в машине?
     – У нас такая машина одна. Они знают, кто в ней ездит. И меня знают, конечно. Я у них вроде апостола, – сказал Виталий.
     – Апостола! – изумился Чагин. – Какого еще апостола?
     – Обыкновенного, – ответил полковник. – Вроде я Бога живого видел.

– Сколько литров? – повторил человек.
     – Это электромобиль, – ответил Чагин.
     Человек посмотрел на Чагина диковато.
     – Я понимаю, – сказал он. – А литров сколько?
     – Литров чего? – Ситуация начинала немного забавлять Чагина.
     Вдруг из толпы появился мальчик лет семи с густой прической из длинных негритянских косичек и в голубой искусственной шубке. «Папа! – крикнул он раскрашенному, – трансформеры скоро закончатся! Скорее!»
     – Не переживай, – ответило существо сыну. – В этом магазине у меня все схвачено.
     В это время шеренга красно-синих телефонных будок снова вздрогнула, и из крайней вылез громадный Виталий. Собеседник Чагина оглянулся и в ужасе присел на своих тонких ногах. Он лихорадочно сложил руку лодочкой, дернулся к уху, но тут подбежал мальчишка, и ему пришлось менять диспозицию. Раскрашенный схватил сына за косички, оперативно намотал их на руку и сильным рывком опустил голову мальчишки чуть ли не до пояса.
     – Простите, господин полковник, – сказал он, кланяясь и пятясь от автомобиля. При этом не забывал хорошенько подергивать за волосы сына, который выл от боли и тоже корчился в подобии поклонов.
     Чагин не верил своим глазам. Это напоминало дурной сон или плохое советское кино на историческую тему.
     Виталий, не сказав ни слова, а только сузив зрачки, прошел и сел в машину.
     – Я бы тебе рекомендовал разговаривать только с представителями премиального класса, – сказал он глухо. – Во избежание.
     – Во избежание чего? – спросил Чагин. – И как я определю представителей премиального класса?
     – Научишься. А до той поры лучше на улицах не говори ни с кем. Во избежание.
     Чагин не рискнул второй раз спросить «во избежание чего».
     Они повернули еще раз и выехали на очень широкую уродливую улицу, в разлете которой стояли высокие грузные здания, а перед ними громоздился как бы мелкий густой подлесок каких-то трущобного вида сооружений. Чагин попытался сориентироваться. Высокие здания на заднем плане, в основном грязные, с трещинами и потертостями по фасадам (некоторые из них, однако, выглядели чище и богаче), напоминали до боли знакомую улицу.
     – Это Ленинский проспект? – неуверенно спросил Чагин.
     – Да, это он. Красавец! – сказал Виталий с таким широким восторгом, словно показывал заезжим гостям Невский проспект времен расцвета Петербурга и Российской империи.
     По мнению Чагина, хвастаться было совершенно нечем.
     Почти все пространство между дорогой и большими старыми зданиями было залеплено какими-то киосками, павильонами, хижинами и каморками, покрывающими улицу в несколько слоев и перемешанными так бессмысленно и некрасиво, что все вместе напоминало нечто среднее между старым Черкизовским рынком и выброшенным на помойку, протухшим салатом оливье.
     Местами, среди грязных, растрескавшихся фасадов сияли тонированными стеклами вычищенные богатые здания, которые смотрелись на общем убогом фоне довольно нелепо и еще сильнее сгущали окружающую нищету.
     Все щели и переулки были забиты кучами мусора.
     Все стены и столбы завешаны рекламой.
     Реклама висела на растяжках, на редких голых деревьях, покрывала двери подъездов, телефонные будки, асфальт и даже стекла окон.
     В мусоре рылись грязные озверелые люди, похожие на ухудшенную версию допереворотных московских бомжей. Мимо шли женщины с выставленными грудями и мужчины в длинных серьгах и с расстегнутыми по моде ширинками.
     Чагин попытался примерить эти улицы и этих людей на себя, на свою семью. Получалось плохо.
     «Похоже, здесь собралась вся дрянь», – подумал он и решил, что сделал ошибку, согласившись на поездку и пообещав Вике, что она с Лешей приедет к нему в Сектор. Нет, нет, ребенка сюда везти нельзя. «А чего я ждал? – укорял себя Никита. – Что я рассчитывал здесь увидеть? Разве непонятно было, почему Лебедев молчал на мои вопросы?»
     Чагин поежился, вспомнил про свои книги в потрепанной сумке NIKE, которая лежала на заднем сиденье. «Записки о галльской войне» и «Остров сокровищ». Ну, это еще не слишком нелепо. Хорошо, что не взял Тютчева и Пастернака. Он едва удерживался, чтобы не застонать от досады.
     По дороге катились совершенно невообразимые повозки. Каждый пытался изобразить роскошь в соответствии со своими представлениями о ней и своим достатком. Шестерня спряженных вместе велорикш тащила карету, обклеенную плакатами с изображением танцующей девушки с микрофоном. На девушке были высокие сапоги, розовые плавки на детских узких бедрах и татуировки на громадных голых грудях. Судя по надписи, звали танцовщицу (или певицу) «Катька – мегавспышка».
     Рядом влачились грязные и потрепанные велосипеды с устроенными на них картонными ящиками как бы автомобильных кузовов. На некоторых были приделаны эмблемы «Мерседеса» и «Тойоты». Их легко обгоняли пешие рикши, одни из которых тянули за собой красивые перламутровые кабриолетики на двух колесах, другие – дешевые повозки, подозрительно напоминавшие садовые тачки. Но даже пассажиры последних с презрением поглядывали на тех, кому приходилось добираться пешком.
     Электромобилей, в особенности таких, как белый «Ровер», было немного. Все они сигналили, разгоняя повозки, но двигались всё равно довольно медленно.
     В какой-то момент трущобы по левую сторону проспекта на время расступились и мимо поплыли чистые тротуары, красивые чугунные заборы, аллеи и уходящие вглубь, два-три прозрачных, свободных от мусора переулка. Посреди стояло несколько больших ухоженных зданий, центральное из которых подозрительно напоминало институт нефти и газа имени Губкина, так называемую «Трубу». Поблизости была оборудована довольно аккуратная стоянка, на которой вокруг электрических и конных повозок, а также велосипедных коробочек поменьше, в ожидании седоков крутились стайки рикш, велосипедных и беговых. По фасаду здания, на самом верху, шли громадные буквы, обведенные трубками ночной подсветки. Никите показалось, что на здании было написано «БЕЛЫЙ ДОМ». Он отклонился, чтобы не мешал сидевший слева Виталий, и прочел внимательно. Точно! «Белый дом!» Никита засмеялся.
     – Что смешного? – спросил полковник. – Это правительственное здание.
     – Да какой же он «белый»? Он коричневый, – всхлипывая, показал на «Трубу» Чагин.
     После этих слов его разобрало еще сильнее. Через полминуты от смеха начало тошнить.
     – Дружище, тебе, может, валерьянки дать? – спросил полковник угрожающе.
     – Нет, спасибо. Просто анекдот вспомнил. Помнишь, как Ленин говорил Максиму Горькому: «Ну, какой же вы горький? Вы сладкий!»
     Неожиданно Виталий тоже засмеялся, но выражение лица его при этом было таким, что было совершенно непонятно, смеется ли он шутке Чагина, или над тем, что Чагина ожидает в ближайшем будущем и о чем он сам еще не знает.
     Когда проехали институт имени Губкина и снова по обочинам пошли трущобы и нищие, полковник показал на группу бродяг, греющихся у вентиляционной шахты, и притормозил:
     – Посмотри! Никого не узнаешь?
     Похоже было, он снова решил похвастаться.
     – Нет, – честно ответил Чагин, вглядевшись в людей в лохмотьях и постепенно успокаиваясь.
     – Вон, с синяком под глазом.
     – Нет, не узнаю.
     – Евсей Сергеев! Знаменитый визажист.
     – Да? Странно, – ответил Чагин. – Я почему-то думал, они у вас должны быть при деле.
     – Так-то оно так, да только очень сильная конкуренция. Обскакал его Тщедушкин… Кстати, на тему… Помнишь анекдот: «А где вы видели еврея с лопатой?»
     – Помню, – сказал Никита.
     – А где вы видели визажиста на вентиляционной решетке! – пошутил Виталий и хрипло засмеялся, откинув седой ежик на подголовник.
     И хотя смех полковника больше напоминал воронье карканье, Никита по-новому посмотрел на него.
     – Виталий, – спросил он полковника немного погодя, – а у тебя есть дети?
     – А что ты хочешь узнать? – переспросил полковник, помолчав.
     – Есть ли у тебя дети, – пожал плечами Чагин.
     – Ничего больше?
     – Да нет, вроде ничего.
     – Понимаешь, каждый раз, когда задают такой вопрос, мне кажется, что человек просто чего-то боится и рассчитывает узнать, пожалею ли я его.
     Чагин еще раз пожал плечами. Немного помолчали. Впереди снова сгрудились повозки. Виталий высунулся из окна и рукой оттолкнул разрисованную картонную коробку, устроенную на велосипеде и изображавшую автомобильный кузов. Коробка перекосилась, велосипедист, скрывавшийся внутри, завилял, пытаясь удержать равновесие.
     – Мне вот почему-то показалось, что ты хочешь пойти на попятную, – сказал наконец Виталий. – Не нравится тебе наш Ленинский проспект?
     – Нет, не нравится, – сказал Чагин.
     – Хочу напомнить, что ты будешь здесь работать не столько в своих интересах, сколько в интересах своего Мира. Хотя я и сомневаюсь, что он твой. Помни, что наша проблема – ваша проблема. Не поможешь нам, пострадают тихие. Все просто.
     – Это призыв к совести или шантаж? – спросил Чагин.
     – Да какая разница? Это факт.
     Виталий выкрутил руль и свернул с проспекта. Стало немного тише, но и грязнее.
     – Скоро приедем, – сказал он. – Хочу спросить. Ты счастлив?
     «Что?» – чуть не вырвалось у Никиты. Нужно отдать должное полковнику, подумал Чагин, он умеет сразу переходить к сути вопроса. Хотя иногда это выглядит неожиданно.
     – Сейчас или вообще? – уточнил Никита.
     – Ты понимаешь, о чем я.
     – Тогда да. Да, я счастлив.
     – А какое оно, твое счастье? Что ты чувствуешь?
     – Ну, это, Виталий, очень долгий разговор.
     – А ты попробуй коротко.
     Никита задумался.
     – Коротко? – спросил он немного погодя.
     – Да, коротко. В двух словах.
     – В двух словах – я перестал гоняться за счастьем. И это чувство само по себе счастье.
     – Интересно. – Полковник откинулся на подголовник и, выпрямив руки, уперся ими в руль. – Интересно. А что ты все-таки при этом чувствуешь? Покой? Ощущение безопасности? – Полковник хмыкнул. – Сонливость?
     – Виталий, это нечестно. Я уже ответил. Причем, как просили, в двух словах, – сказал Чагин. – Теперь твоя очередь. А ты – счастлив?
     – Неужели ты меня не боишься? – тихо сказал полковник, не меняя позы и продолжая глядеть прямо перед собой.
     – Боюсь.
     – Это правильно, – похвалил полковник. – Я, дружище, бываю  счастлив. Когда побеждаю. Ну, или когда опасность миновала и я могу отдохнуть.
     В этом месте полковник неожиданно вздохнул.
     – Хотя я знал одного человека. Очень хорошо знал. Который бывал счастлив только перед лицом опасности… Ладно, – встряхнулся он. – Мы приехали. Воронцово. Послушай внимательно. Небольшой инструктаж.
     «Ровер» остановился у неширокого мостика без перил, перекинутого через глубокий ров, поросший сорняками. Мостик упирался в металлические ворота метров пяти высотою, украшенные поверху чугунной вязью и двумя позолоченными львиными фигурками, напоминающими те, что Чагин видел на плакатах социальной рекламы, развешанных вдоль эстакады. Направо и налево от ворот шел грязный зеленоватый забор, еще более высокий, чем ворота. Верхняя часть забора, полоса высотою метра в полтора-два, наклонялась наружу и по самому краю была переплетена гирляндами колючей проволоки. Это было очень похоже на шумопоглощающее ограждение, вроде тех, которые в Москве устанавливали до Переворота вдоль автомобильных трасс. Присмотревшись, Чагин понял, что это и есть шумопоглощающее ограждение: забор был составлен из кусков, очевидно свезенных сюда из разных мест.
     Виталий коротко и четко объяснил Чагину, что входить и выходить на территорию поселка Воронцово он сможет только по пропуску, рассказал, как он его получит, изложил основные правила режима, сообщил, что нужно будет подписать договор о неразглашении и под конец добавил:
     – Сейчас будет встреча с президентом. У нас, как ты знаешь, отчествами не пользуются. Не принято. Но есть исключение. Президента будешь называть Елена Сергеевна. Предупреждаю, она может представиться, как Елена. А ты называй ее Елена Сергеевна. Понял?
     – Понял, чего не понять, – вздохнул Никита.
     – Ну, тогда, с богом! – сказал полковник и посигналил.
     И пока ворота разъезжались в стороны, Чагин спрашивал себя, какого бога имел в виду Виталий: того ли, что и священник Лебедев, или того, который прятался за занавесочкой, или того, которого сам полковник якобы видел лично, а может, и того, который в виде женской фигурки украшал храм при въезде в Сектор.
     
Адамов
     
     Господи! Да ведь, в конце концов, люди тысячи лет мечтали о жизни в раю, а когда эта жизнь началась, оказалось, что для счастья не хватает Интернета.
     
Рыкова
     
     Когда Бур позвонил, что они уже в Секторе и скоро будут, Елена Сергеевна немного засомневалась, правильно ли везти журналиста сразу в дом, в Воронцово. Не лучше ли вначале принять его по протоколу, в Белом доме? Все-таки она президент, а он – всего лишь наемный работник, ландскнехт, или как там это называется. Нужно придерживаться разработанной версии.
     Но когда Виталий попытался надавить на нее, предлагая держать журналиста в строгости и сохранять дистанцию, сомнения развеялись. Силовой вариант Елену Сергеевну не устраивал. Лаской, значит лаской.
     Даже хорошо, думала она, что Виталий последние дни так озабочен поисками своего бывшего дружка, не будет мешать ей проводить свою линию. А тот, конечно, заслуживает, чтобы Бур его нашел. «Оборзевшая скотина! Посчитал, что может делать у нас, в Секторе, все, что ему хочется».
     …Ну что ж, гостиная на втором этаже, конечно, лучшее место для первой встречи с отцом Ребенка. Здесь есть камин, два старинных шкафа с книгами (до сих пор служившими, правда, исключительно в качестве украшения интерьера), и прекрасный вид на пруд с лебедями.
     Елена Сергеевна повернулась несколько раз перед громадным зеркалом в позолоченной деревянной раме, висевшим над камином. Да, оделась она тоже правильно. Не слишком официально, но и не слишком по-домашнему. Чтобы заинтересовать приезжего из Мира кретинов, нужно немножко отличаться от их тихих теток. Но и не следует, конечно, одеваться совсем как дерганая. Можно отпугнуть.
     Поэтому она надела тесную, зауженную к коленям, светло-персиковую юбку, такого же цвета блузку с не слишком глубоким квадратным вырезом и темно-бордовый коротенький лайковый пиджачок.
     Во всем Секторе только Рыкова, да еще Наташа, ее правая рука в проекте «Прыгающий человек», могли позволить себе отступить от моды и подчеркнуть линию бедер. Только они носили старинного покроя платья, тесные юбки, обтягивающие джинсы и разные кофточки и пиджачки с бантиками над углублением поясницы.
     Елена Сергеевна осталась довольна тем, что отразило зеркало. Она попятилась, чтобы разглядеть туфли, но зацепилась за край низкого круглого стола, выругалась и потерла ушибленную ногу. Не хватало еще синяков на коленях! – подумала она, засмеявшись. – Посчитают, что я специально навела тени, как эти молодые дуры, которые рисуют себе на коленках синяки. Кто спорит, это, конечно, наводит мужчин на романтичные мысли, но я все-таки руководитель государства…
     
Чагин
     
     – Как много значит хороший забор! – пробормотал Чагин, когда «Ровер» въехал на территорию поселка, и за ним закрылись высокие ворота с фигурками львов.
     Полковник же, зная заранее о производимом эффекте, посмотрел на Чагина с многозначительной ухмылкой, как бы говорящей: «Не стоит напрягаться, этот сюрприз не последний».
     За воротами оказался великолепный ухоженный парк, в центре которого лежало зеркало большого пруда. По сторонам блестели пруды поменьше. Один из них был едва виден из-за желтого каменного забора, за которым, на дальнем берегу, стоял большой особняк в псевдоклассическом стиле. По берегам других прудов тоже громоздились огороженные усадьбы, всего около десятка.
     Аллеи были идеальными как в Версале, росло много фигурно подстриженных вечнозеленых: туи, кипарисовики и даже тис. Видны были сливы и черешни с готовыми раскрыться бутонами цветов. Рыжий спаниель бежал по дорожке, посыпанной чистейшим песком. Стояла удивительная тишина. Слышно было, как метрах в двухстах, на берегу большого пруда, переговариваются какие-то мужчины в серых костюмах. Утки скользили по поверхности пруда как бы на огромных наконечниках водяных стрел. Нигде не видно было ни единого пятнышка рекламы.
     Полковник оставил машину у ворот псевдоклассического желто-белого особняка. Вошли и по тропинке вокруг пруда двинулись к парадному подъезду.
     На большом камне посреди водоема сидели два белых лебедя и выщипывали пух под крыльями, роняя его в темную воду.
     – Здесь будешь жить, – сказал Виталий Чагину.
     Особняк был в два с половиной этажа, с флигелями, колоннами и большим полукруглым балконом и мезонином посередине. Было красиво, но отчасти неприятно. Пафосная, помпезная составляющая красоты всегда подавляла Чагина.
     У парадного входа крутилось человек пять в серых костюмах и розовых рубашках. Двое из них под некрасиво оттопыривающимися пиджаками носили на портупеях округлые футляры, вроде тех, что Чагин видел на «гаишниках», охранявших эстакаду.
     Люди в сером приветствовали полковника сложенными в лодочку ладонями и с презрением посмотрели на рабочий комбинезон Чагина и на старую сумку NIKE в его руке.
     Полковник провел Чагина в большой прохладный холл, и по подковообразной лестнице, устланной красным ковром, они поднялись на второй этаж. Пройдя по галерее с уходящей вдаль анфиладой голубых арок, полковник постучал в высокие двери темного дерева.
     – Заходи, – раздался грудной женский голос.
     Бур толкнул двери, и Чагин оказался в просторной зале с окном от пола до потолка и длиною почти во всю стену. В правом конце залы, на диване у пылающего камина, сидела женщина с глянцевым журналом в руках.
     Она свернула журнал в трубочку и постучала им по дивану.
     – Проходите, садитесь, и давайте знакомиться.
     Чагин, ступая своими тяжелыми рабочими ботинками по темному лаковому паркету, подошел и сел на другой диван, который стоял напротив, через стол. Чрезмерная роскошь помещения неприятно давила на него.
     – Представься, – сказал мрачно полковник.
     Женщина сделала рукой умиротворяющий жест. На указательном пальце блеснул огромный красный камень, возможно рубин, Чагин никогда не умел отличать драгоценные камни. Вика бы сразу определила.
     – Никита, – сказал он, привстав.
     – Елена Сергеевна, – хрипловатым голосом курящей и властной женщины произнесла хозяйка и протянула ему руку.
     Чагин пожал ее, и женщина на несколько мгновений задержала его руку в своей.
     – Вот вы, значит, какой.
     От нее хорошо пахло духами и жевательной резинкой.
     – Бур, – сказала она возвышающемуся над диванами полковнику. – Ты, если много дел, можешь идти.
     – Елена Сергеевна, – сказал полковник, потрогав зачем-то шрам над левой бровью, – по вашим каналам, случайно, не проходило что-нибудь новенькое по моему другу?
     – Нет, – ответила женщина. – Но я бы не стала беспокоиться. Скорее всего, его уже где-нибудь на кладбище визажисты сожрали. – Шутка, конечно, – добавила она, оглянувшись на Чагина и мило ему улыбнувшись.
     Лицо полковника осталось абсолютно неподвижным. Он кивнул и вышел, закрыв за собой дверь.
     – Ну что ж, расскажите о себе. – Елена Сергеевна закинула ногу на ногу и похлопала трубочкой журнала по колену.
     – Я здесь из-за жены, – сказал Чагин угрюмо.
     – Очаровательное начало, – засмеялась Елена Сергеевна. – Настоящий герой. И настоящий подкаблучник, как и все герои. Да?
     – Не знаю, что вы имеете в виду, но я просто хотел предупредить. Если бы не жена, меня бы здесь не было. Работа в Секторе меня не интересует.
     – Вот как? А мне казалось, здесь есть где развернуться. С вашим талантом, с вашей дерзостью. Я помню одну вашу статью в журнале «300 процентов».
     – Какую?
     – «Город неутоленных амбиций». Так, кажется?
     – Вроде была такая.
     – Вы о нашем городе-Москве тогда такое по-написывали! Помню, у всех был шок. Представляю, что вы могли бы теперь написать о нас. Какую книгу! Не статью, а книгу. Неужели это вам не интересно? Исследовать, препарировать.
     – Больше не интересно.
     – А что случилось? Скажите, вы, вообще, счастливы?
     Ну вот, подумал Никита, они все спрашивают о счастье. Похоже, это больное место.
     – Сейчас не особо, – буркнул он.
     – Понятно. А можно на «ты»?
     – Как угодно. У вас, похоже, с этим не церемонятся.
     – Конечно. А зачем? Вы тоже можете называть меня Леной.
     Чагин откинул челку и внимательно посмотрел на президента Сектора. Хорошо за сорок, некрасива, щербинка в передних зубах. При этом очень энергична, властна, с хорошей молодой фигурой и особенным заразительным смехом сильной женщины. Наверное, покоряла сердца. Не исключено, что и сейчас еще покоряет. Значит, Лена.
     – Лучше «Елена Сергеевна», – сказал Никита.
     – Вот подлец, предупредил. Ладно. Это я не о тебе, надеюсь, понимаешь.
     – Понимаю, конечно.
     – Так что насчет счастья? Что скажешь?
     – Согласитесь, это странный разговор.
     – Ну, так мы живем в странном мире.
     – Да, я счастлив. Там, у себя дома, среди тихих.
     – Вот и нам бы хотелось того же, – сказала Елена Сергеевна. – Рассчитываем, что ты нам поможешь. А мы тебя отблагодарим по-царски. Тебе полковник сказал, что этот дом твой?
     – Нет, он сказал, что я буду тут жить, пока буду работать. А когда закончу работу, вы мне этот дом подарите.
     – Да, таков был наш план. Но я умею менять планы. Этот дом уже твой. Так что с этой минуты я, в некотором роде, у тебя в гостях. Нравится? – Она повела рукой, описывая полукруг.
     – Нравится, – сказал Чагин, чтобы быть вежливым. – Но у меня и так все есть. Я же говорил, что я из-за жены.
     – Ну, давай тогда познакомимся поближе. Значит, ты женат?
     – Да.
     – И кто твоя жена?
     – В каком смысле?
     – Она где-то работает? У нее есть профессия, образование?
     – Она музыкант. Дочь известного композитора. Сейчас не работает.
     – Есть дети?
     – Сын. Шесть лет.
     – Ходит в школу?
     – Да.
     – Не рано для такого малыша?
     – Нет. И, как вам объяснить… У нас не совсем такие школы, как вы, вероятно, себе представляете.
     – В чем отличие?
     – Да я не старался сравнивать. Могу сказать, что в наших школах главное.
     – И что?
     – Укрепить ребенка. Дать ему опору, почву под ногами. Расширить, я бы сказал…
     – Кругозор?
     – Нет, не кругозор. Это нас не особо интересует. Расширить легкие, чтобы дети могли дышать этой жизнью как можно более глубоко.
     – Я понимаю, это поэтическая метафора.
     – Вроде того.
     – А какие предметы изучают?
     – Понимаете, это тоже не особо важно. Все подчинено главной цели. Если что-то помогает ребенку окрепнуть и расширить дыхание (это, как вы говорите метафора), это приветствуется, если что-то мешает – исключается.
     – А как можно определить, что помогает, а что мешает? Каковы критерии?
     – Критерии – сияющие глаза. Все просто.
     – Очень поэтично. Воспитываете, значит, художников. Ну, а если, например, война?
     – Можно, я не буду отвечать?
     – Хорошо, не отвечай. Это сложный вопрос, не спорю. – Елена Сергеевна улыбнулась, стараясь скрыть удовольствие от маленькой победы.
     Чагин же тем временем думал, что собеседница его слишком привыкла хитрить, и это мешает ей быть умной.
     – Хорошо. – Елена Сергеевна сняла одну ногу с другой и рукой с большим красным камнем на пальце потерла, наклонившись, икру правой ноги. – Ну, а как ваш сын ладит с другими детьми? Чувствует, что он другой?
     – Он не другой. Он такой же, как все.
     – Но семья-то у него другая.
     – Не имеет значения.
     – Не понимаю.
     Чагин отбросил челку.
     – Елена Сергеевна, вы президент государства, а я случайный человек. Учитывая это, могу ли я дать вам совет? Вы не воспримете как дерзость?
     – Я? Конечно восприму?! Или воспри?му? Как правильно? – засмеялась она хрипло. – Ты, кстати, куришь?
     – Нет.
     – А я закурю, не возражаешь?
     Она взяла со стола пачку сигарет FACEBOOK, достала одну и прикурила, помахав перед собой рукой с красным камнем.
     – Давай свой совет, я готова.
     – Вам сложно будет понять, как все устроено у нас, в Тихом мире, если вы будете пытаться анализировать и все время усложнять умозаключения. Нужно расслабиться и принять. Осознать, что на самом деле все просто. Да, семья у нас другая, но мальчик точно такой же, как все. Несмотря на то, что у него другая семья. Тут нечего добавить.
     – И это никак на нем не отражается? – Елена Сергеевна снова закинула ногу на ногу и поставила локоть правой руки с сигаретой в левую ладонь. – То, что у него другая семья?
     Чагину показалось, что женщина насторожилась. Но ощущение было мимолетным и тут же прошло.
     – Никак.
     – Вы уверены?
     – Да.
     – И вы никогда не замечали ничего, что отличало бы его от других детей? Во время игр, или там, не знаю, конфликтов каких-нибудь?
     – А почему это вас так интересует?
     – Так ведь ему жить здесь с тобой. Хочу, чтобы у тебя было поменьше проблем, чтобы ничто тебя не отвлекало от работы. Работы будет много. Работа ответственная.
     – А вот я как раз хотел спросить. Мы не могли бы перейти к описанию вот этой работы, которую мне предстоит сделать? А то как-то странно. Обычно собеседование проходит до приема на работу, а не после. А вы меня вроде как взяли, да еще и заранее расплатились. Это как-то немного… сковывает.
     – Напрягает! Хорошее слово. Забыл?
     – Забыл.
     – Ну, вот такие мы. Напрягаем. Мы же дерганые. Забыл?
     Чагин предпочел промолчать.
     – Значит, так, Никита. – Рыкова наклонилась и потушила сигарету в продолговатой малахитовой пепельнице. Персиковая юбка ее при этом так натянулась на бедрах, что Чагин испугался, что лопнет, в лучшем случае, змейка. – Я твой главный работодатель. К тебе отношусь с доверием и уважением. И это мое личное дело, как и когда (и к кому) демонстрировать свое отношение. Хочу, рассчитываюсь заранее, хочу – потом. Не скрою, специалисты твоего уровня у нас есть. Но такое редкое сочетание профессионализма (на который я рассчитываю) и специфического опыта, в данном случае опыта проживания в Тихом мире, к счастью или к сожалению, сосредоточилось только в тебе. Ты мне нужен. Я сделала шаг первой. Тем не менее оставляю за собой право задавать вопросы и удостоверяться, что я в тебе не ошиблась. Согласен?
     – Согласен, – сказал Никита.
     – Тогда, чтобы закончить разговор о сыне, хочу напомнить, что бояться тебе здесь нечего. Я сама живу в соседнем доме. И сына с женой ты можешь привозить когда угодно, хоть сегодня вечером. Если считаешь, что нужно осмотреться, твое дело. В общем, как только созреешь, проинформируешь меня, и мы отправим за ними. Договорились?
     – Договорились.
     – А то как-то несправедливо получается. Все ради жены, но ты здесь, а жена по-прежнему там, откуда мечтала уехать. Я слышала, что у тебя с женой связана какая-то романтическая история. Расскажи, пожалуйста, поподробней, что там у вас произошло.
     – Ладно, – сказал Чагин, смирившись с тем, что еще некоторое время не узнает подробности своего задания, и рассказал о том, что случилось шесть лет назад, за полгода до Потепления.
     
     Чагин в то время был на подъеме. Работал в еженедельнике «300 процентов», материалы выходили в лучших и самых дорогих интернет-изданиях, вел колонку в газете «Трейдсмен», почти одновременно выпустил несколько скандальных репортажей и обзоров на небезопасные темы. Стал известен. Его старались подкупить. Угрожали.
     Никита с Викой расписались, купили квартиру, решили завести ребенка. Вика была беременна. Домой звонили с угрозами. Она боялась, плакала, и Чагин пытался разобраться, предлагал звонившим встретиться лицом к лицу, обращался в милицию, но продолжал работать. Как-то раз Вике в спину бросили камень.
     И вот однажды ночью, в конце августа, Чагин возвращался домой из гостей. В подъезде дома, в котором он был в гостях, был ремонт, меняли какие-то трубы или тянули Интернет. Обрезки труб лежали у стен, а сверху свисали мотки провода. Чагин сбегал пешком по лестнице, и когда спустился к первому этажу, вдруг погас свет. Никита стал осторожно спускаться, из темноты появились две смутные бесшумные тени. Одна забежала за спину, другая замахнулась – в руке у нее была труба, – но зацепилась трубой за моток провода, свисающий с потолка, и крикнула: «Б…!» В то же мгновение сзади обрушился удар, но Чагин пригнулся, и он пришелся вскользь. Никита бросился вперед, вырвал обрезок трубы у переднего, а дальше все смешалось. Тот, который зацепился за провода, выскользнул и убежал, а второго, нападавшего сзади, Чагин сбил с ног и несколько раз ударил трубой.
     «Возможно, вы видели фотографии, – сказал Чагин тускло, – их много было в Интернете. Я почему-то не смог остановиться после первого удара. Из-за этого так все плохо закончилось».
     Было много шуму. Заказчиков не нашли, а Чагину за превышение и убийство дали семь лет. Организовали травлю. Это было легко, потому что выходил Никита в ту ночь от любовницы.
     И как-то довольно быстро все отвернулись от него. Родители Вики Чагина прокляли. Но Вика не бросила мужа. Так же, как и все, она знала, у кого был Никита, но упрямо пыталась вытащить его из тюрьмы. Беременная, ездила с передачками в СИЗО, продала квартиру, платила адвокатам, боролась за мужа изо всех сил, наперекор всем, с остервенением, слезами и диким упрямством.
     После приговора сказала, что родит и будет обжаловать. «Дайте только две недели сроку» – эти слова молодой женщины на девятом месяце беременности тиражировали все телеканалы России, вышибая слезу из домохозяек.
     Кто знает, чем бы все закончилось, если бы не Переворот, после которого в один день опустели тюрьмы, и Чагин оказался на свободе.

Чагин
     
     «Бараны! Вы слышали когда-нибудь, как оркестр десятилетних скрипачей из мытищинской школы № 4 играет Полонез Огинского?»
     
     
Часть третья
Мега вспышка
     
Чагин
     
     Вечером было решено, что завтра на работу в Белый дом Никиту отвезет Наташа. Но в половине девятого утра почему-то явился полковник.
     Чагин в это время в одной из спален второго этажа застегивал пуговицы клетчатой рубашки, которую вчера купил в магазине «Клитор», по словам Наташи, самом модном из местных магазинов одежды, единственным конкурентом которого выступал торговый центр «Точка G». Рубашка была хорошая, старого производства, из толстой, приятной на ощупь, фланели.
     Форточка была открыта, и Чагин слышал, как внизу полковник с полминуты раздраженно говорил о чем-то с охранниками, затем внезапно скомандовал: «Смирно! Руки по швам!» – после чего раздался чмокающий звук, сильно напоминающий звук пощечины. Чагин прислушался.
     – Сервер и Хард в этом месяце без премиальных, – чеканил полковник. – Остальные – на две недели лишены доступа к и-мейлу!
     Никита как раз протянул руку к рыжей кожаной куртке и так и замер с протянутой рукой. «И-мейл?»
     Через минуту полковник появился в дверях.
     – А постучать нельзя было? – спросил Никита, поворачиваясь, и осекся.
     Таким он полковника еще не видел. Да, он был в костюме с иголочки, черном, в тоненькую голубую полоску, чисто выбрит, надушен и в свежей рубашке. Но на каменной маске его лица как две дыры зияли черные провалы подглазий. Кожа была серой, мертвой, под нею ходили желваки. Зрачки сузились до размеров булавочных уколов, а седой ежик волос был так беспорядочно измят, словно Виталий спал на цементном полу тюремного карцера.
     – Что-то случилось? – спросил Чагин. – А где Наташа?
     – Поехали, – пролаял полковник, явно не расположенный к разговорам.
     Всю дорогу до Трубы Чагин и полковник молчали. Чагину показалось, что Виталий придавлен чем-то страшным, и даже начал было сочувствовать ему. Но у тревоги и боли полковника был явный металлический привкус зла, и Никита, которому уже пять лет не доводилось видеть людей в отчаянии такого рода, понимал, что причина подавленности и бешенства, в конечном счете, это желания и мысли самого полковника.
     «Что бы такое могло случиться? – думал Никита. – Что-то с Наташей? Оппозиция? Может быть, они не врали? Может быть, то самое, та самая катастрофа? Что, если мы опоздали?» Через минуту Никита вспомнил, что и вчера полковник был не в духе, что было особенно заметно, когда он интересовался каким-то своим другом, которого никак не мог разыскать, и про которого Рыкова сказала, что его, вероятно, на кладбище сожрали визажисты. Не тот ли это мужчина с широким грозным лицом и бычьей шеей, портреты которого, с обещанием больших денег за любую информацию, были расклеены по всему Сектору?
     Происходившее на улицах сегодня не очень волновало Чагина, он почти не смотрел по сторонам. Достаточно насмотрелся вчера и, кроме того, эту ночь провел очень плохо, заснул только под утро, и голова была тяжелая, все виделось как бы в легком тумане.
     Вчера, после довольно неплохого обеда, которым его накормила говорившая басом старуха Неля, за Чагиным на открытой повозке с двумя параллельно расположенными велорикшами заехала Наташа, и они отправились в магазин одежды.
     Тучи к этому времени разошлись, и равнодушное солнце заливало улицы Сектора: горы вонючего мусора, тысячи толкающихся людей, рекламу, рекламу, рекламу. Чагин вынул из нагрудного кармана комбинезона солнцезащитные очки и надел их. Теперь он заметил то, что не сразу отложилось в сознании, когда он ехал по Сектору первый раз, несколько часов назад. Было очень много людей в форме, то ли военных, то ли полиции. У некоторых на ремнях висели загадочные округлые футляры.
     И было очень много сумасшедших. Они кричали, размахивали руками, цеплялись к прохожим, ходили по двое, по трое, держась за руки или обнявшись. Один из них, в оборванной одежде и весь в язвах, бросился прямо под колеса повозки, в которой ехали Наташа и Чагин. Его ударило велосипедным колесом и отбросило на пару метров, но он успел подхватить с потрескавшегося асфальта мятую сигаретную пачку и, вскочив, прижал ее к уху и закричал: «Алло! Зая! Всё путем!»
     От удара Наташу едва не выбросило из коляски, Чагин схватил ее за руку, и девушку бросило на него. Она засмеялась, глядя в глаза ему так близко, что черты лица ее расплывались, и прижала горячую ладошку к его груди. На секунду это взволновало Чагина, но при этом почему-то заставило вспомнить стрип-бар «Dolls» образца 2010 года.
     Велорикши разразились таким избыточным количеством матерных слов, каких в прошлом веке хватило бы на десять минут штыковой атаки.
     – Хватит! – грубо оборвал их Чагин. – Оставьте его в покое.
     Наташа вернулась на свое сиденье и погладила Чагина по руке.
     – Ну что вы? Это жизнь. Инджойте!
     – Ин… что? – спросил, было, Никита. – Ах да! Конечно. Инджойте. Наслаждайтесь. Понятно.
     Издалека было видно, что все пространство перед магазином забито повозками. Поэтому Наташа предложила оставить коляску и пройтись пешком. Прохожие презрительно фыркали, глядя на странно одетую пару, причем рабочий комбинезон Чагина явно возмущал их меньше, чем обтягивающие джинсы и подчеркнутая талия Наташи. Все женщины скрывали линию бедер и старались сделать их как можно более узкими на вид, вероятно, чтобы быть похожими на плакаты с изображениями местных эстрадных звезд – Ленки-инетчицы и Катьки-мегавспышки. Полным женщинам этот фокус, конечно, не удавался, и (из-за отсутствия талии) они были похожи на толстые цилиндрические обрубки с двумя курьезными выступами наверху.
     Раз или два Чагина сильно толкнули. Извинений не последовало. Чагин посмотрел вслед толкающимся: похоже было, они не придавали столкновениям никакого значения.
     – В тринадцатом веке, – сказал Чагин, – за такой толчок на улице Лондона можно было разрубить человека пополам.
     – Да уж прямо! – сказала Наташа. – В тринадцатом веке… Какой вы чувствительный! А что, в Москве до Переворота не так толкались?
     Подойдя ближе и увидев название магазина, Чагин засмеялся.
     – Не пойму, какова символика? «Клитор». Это что, сугубо женский магазин? Или, наоборот, сугубо мужской?
     – Это магазин для всех, – ответила Наташа.
     – Тогда почему бы не назвать его «Клитор и Пенис»? Или еще как-нибудь в этом роде?
     – Что же тут непонятного? – спросила Наташа, улыбнувшись и ущипнув Чагина за руку. – Символ в том, что вы, попадая в этот магазин, попадаете в точку. Возбуждение на пределе. Искать больше ничего не нужно.
     – Да к чему столько возбуждения? Это просто одежда.
     – Нет, это для того, который «Алло! Алло! Зая!» – Наташа очень похоже изобразила оборванного сумасшедшего, – это для него одежда просто одежда. А здесь магазин для премиального класса.
     У входа стоял охранник в розовом костюме и серой рубашке. Охранники в других местах, насколько успел разглядеть Чагин, одевались, наоборот, в серые костюмы и розовые рубашки. Очевидно, необходимо было подчеркнуть, что здесь, в «Клиторе», диктуют моду.
     Внутри сразу же приблизился скользкий продавец в черном трико, сильно обтягивающем гениталии, и в розовых туфлях. От него так сильно разило СПИДом, что Чагин невольно отшатнулся. В носу продавца были продеты две лакированные коричневые палочки сантиметров шести длиной, замыкавшиеся крошечными серебряными копиями допереворотных мобильников.
     Узнав, что Чагин из Внешнего мира, этот юноша с изуродованным носом и подведенными глазами испуганно отступил на несколько шагов.
     – Не бойся, – успокоила продавца Наташа. – От него нельзя заразиться. Он дерганый, как и мы.
     Если бы она всунула палец в рану на теле Чагина и поковыряла там, впечатление навряд ли было бы сильнее. «Дерганый, как и мы!»
     – А чем он боится заразиться от меня ? – грубо спросил Чагин.
     – Ну, тишиной.
     – Чем?
     – Говорят, что от кретинов, то есть от тихих, можно подхватить болезнь, – нараспев проговорил продавец (палочки в носу при этом шевелились, и покачивались крошечные мобильники). – Типа как утратить вкус к жизни.
     – Ну, ты-то навряд ли утратишь вкус. Весь в пупырышках, – сказал Чагин. – Вкусовых.
     Он думал, что оскорбит продавца, но тот, напротив, польщенно засмеялся и спросил, в каком отделе Никита будет выбирать одежду.
     – А какие могут быть? – спросил Чагин. – Мужской и женский.
     – Мужской и женский? Нет, одежду так не классифицируют, – потупил глаза продавец. – Это шовинизм. Правильно делить одежду на «мужественную» и «женственную». А доступ к ней должен быть у всех, без ограничений. И женщины и мужчины могут брать такую и такую, в зависимости от настроения. А вообще у нас пять отделов: мужественный, женственный, смешанный, антикварный и рабочий. Абсолютно на все вкусы. Я покажу. Фолловьте!
     – Что? – спросил Чагин.
     – Он говорит, «следуйте за мной», – пояснила Наташа.
     – Нет, стойте. Охранники в каком отделе одеваются?
     – В ра-а-бочем, – ответил продавец, сладострастно изогнувшись.
     – Вот и пошли туда, – сказал Наташе Чагин. – Только этот пусть за нами не тащится.
     В рабочем отделе Никита купил сносные туфли из коричневой кожи и несколько рубашек. Брюки, пиджаки и костюмы были сплошь серыми и розовыми, и Чагину все-таки не очень хотелось мимикрировать под обслугу Елены Сергеевны.
     – А где продаются такие костюмы, как у полковника?
     – У Виталия? – переспросила Наташа. – Нигде. Это допереворотные костюмы. Бывают в антиквариате, но очень-очень редко. Если хотите, пойдем посмотрим.
     Антикварный отдел напоминал притон барыги. Здесь было всего понемногу: шорты, пальто, даже коньки-снегурочки.
     – Секонд-хенд? – спросил Никита.
     – Нет, это старые вещи, но не ношеные, – ответила Наташа.
     – А как проверить?
     – Никак, – вздохнула Наташа. – Но я вас потому и привела сюда, что лучше все равно нигде не найдете.
     В конце концов Чагин остановился на джинсах «Wrangler» и рыжей кожаной куртке. Осмотрев вещи с изнанки и убедившись, что они выглядят не слишком подозрительно, Никита переоделся в примерочной.
     – Можно посмотреть? – спросила Наташа.
     – Прошу.
     Девушка отодвинула занавеску и цепко оглядела Никиту.
     – Боже, боже, боже… – сказала она. – Я еще помню таких мужчин. Великолепно! Премиально! Только нужно деньги посчитать.
     – Может не хватить? – спросил Чагин.
     – Понимаете, такие джинсы стоят очень дорого. Велорикша, например, за месяц столько не зарабатывает.
     – А у нас они висят бесплатно, – сказал Чагин.
     – Вы шутите? – Наташа почему-то оглянулась и продолжила заговорщическим шепотом: – Этого не может быть.
     – Может.
     – Но ведь это премиально!
     Когда вышли с пакетами из «Клитора», Наташа взяла Чагина под руку и заговорила, старательно понижая голос, хотя в этом и не было никакой нужды: на улице стоял такой шум, так ревела музыка и реклама, что и громкой речи было не разобрать в двух шагах.
     – Вы знаете, я не всегда говорю то, что думаю. Мы сегодня в гостиной обсуждали «Прыгающего человека», и я сказала, что деградировавшие массы и все такое… Это вам не понравилось. Но что вы хотели, чтобы я говорила в присутствии Рыковой? У нас тут все очень непросто…
     Вечером, условившись наутро с Наташей, Чагин бродил по этажам, привыкал к дому. Пытался понять, кто здесь жил раньше. Задавал себе вопрос: от чего могли остаться на стенах едва заметные, прямоугольные пятна, несколько более яркие, чем краска или обои вокруг? Если это были картины, то почему их сняли?
     Чагин был уверен, что дом понравится Вике, ровно в той же степени, в какой был уверен, что и на несколько дней сюда нельзя привозить сына. Что делать? Вероятно, Вика тоже думала в свое время, что ее будущему ребенку лучше было бы не иметь в папах убийцу и изменника. Однако не уступила сомнениям и не бросила Никиту.
     Каждый раз, когда взгляд Чагина останавливался на телефоне, а телефонные аппараты были почти в каждом помещении, он едва удерживался, чтобы не схватить трубку и не набрать номер, который дал ему священник Лебедев. Хотелось дать какой-нибудь сигнал наверх, словно с подводной лодки, удостовериться, что там, за Главной Просекой, идет все та же простая, медленно расцветающая жизнь. Никите казалось, что он провел в Секторе не десять-двенадцать часов, а долгие-долгие дни, за которые все что угодно могло произойти там, дома, с женой и сыном, и с тишиной на улицах, и с цветами в волосах женщин, и с саженцами белого инжира, и даже с выставкой чищеной обуви на стеклянных полках, которую устроил в подъезде сосед Витя.
     Мысли мешались. Что за церкви у дерганых? (Он увидел на улицах еще две-три с такими же фигурками девушки с распущенными волосами.) Кому они поклоняются? Что в футлярах охранников? Всем известно, что огнестрельного оружия нет. Тогда что там? Какой катастрофой пугают Тихий мир Рыкова и полковник?
     Никита знал, что существует какой-то пакт, который защищает Тихий мир от насилия со стороны дерганых. В первое время было много случаев грабежей, изнасилований и убийств, но спустя приблизительно год жизнь стала абсолютно безопасной. И Чагин, как и все, не задумывался почему, это казалось ему столь же очевидным и в то же время необъяснимым, как и невероятная скорость, с которой в Тульской губернии поднялись и стали плодоносить кофейные деревья. Но, может быть, существуют какие-то договоренности? Человеческий фактор? Тогда безопасность и мир могут оказаться неустойчивыми, как неустойчив дерганый человек.
     Каждый раз, когда мысли его, описав круг, приближались к этой точке, Чагин слышал голос Леши: «Папа, не надо туда ехать. Там плохо», и с шумом переворачивался на постели. В конце концов он не выдержал, протянул в темноте руку и поднял трубку телефона, стоявшего у изголовья. В трубке раздался странный полузабытый звук, словно скрипел, загружаясь, компьютер. Через полминуты потрескивание закончилось удовлетворенными колокольчиками, как бы извещающими, что компьютер загружен, и спустя мгновение в трубке раздался недовольный бас старухи Нелли Семеновны. «Чего тебе? – спросила Неля. – «Время, знаешь, сколько?» «Извините», – сказал Никита и положил трубку, думая, что попытка была в любом случае глупой, – наверняка телефон прослушивается.
     Когда Чагин начал все-таки засыпать, за окном вдруг раздался шум, крики, музыка и пение. «Мяу-ши! Мяу-ши!» – горланили пьяные голоса. Никита встал и вышел на балкон. Ночь была кромешной, экономящий электричество Сектор был погружен во тьму. По аллее от главных ворот в сторону отдаленных особняков двигалась небывалая кавалькада, освещаемая факелами. Человек двадцать велорикш тянули за собой нечто вроде большой кареты с открытым помостом перед ней. На помосте стоял человек в блестевшей в свете факелов норковой шубе до пят, и несколько особей, вероятно, женского пола, прыгали на него с визгом и пытались повалить. Пение доносилось из кареты. «Стоп, б…! – заорала вдруг одна из прыгавших на норковую шубу. – Давайте Катьку-мегавспышку!» Голоса громко поспорили и через несколько секунд затянули: «Я при-и-нцесса! Тебя раз-де-ла. И ат пра-цесса я при…ела!»
     
     В некотором тумане входил невыспавшийся Чагин в здание Трубы-Белого дома. В большом фойе было много народу и стоял густой тяжелый запах табачного дыма, духов, дезодорантов, освежителей воздуха, лака для волос. Женщины и здесь, в правительственном здании, были в прямых, балахонистых платьях и с подчеркнутой грудью, многие с тщательно накрашенными синяками на коленях. В основном они были некрасивы, во всяком случае таких, как Наташа, Чагин не заметил. Мужчины ходили с расстегнутыми ширинками, из которых с продуманной элегантностью высовывались уголки рубашек; каждый второй носил в ушах разноцветные пластиковые серьги. Некоторую структуру разноцветной толпе придавали люди в форме и многочисленные серые пиджаки с розовыми рубашками.
     Бур провел Чагина в лифт. У лифта стояла очередь, которая словно по команде поднесла левые руки к уху и пропустила полковника вперед. Когда Чагин и полковник вошли, за ними не последовал никто.
     В пустом лифте Виталий посмотрел на себя в зеркало и попытался пригладить неровности седого ежика.
     – Ну что, Никита, не надумал жене письмо писать? – спросил он. – Через полчаса экспедитор выезжает за продуктами, может завезти.
     – Да как-то рановато, – ответил Чагин. – Я еще не обжился.
     – Да? А мне показалось, что ты уже вошел в роль домовладельца. Без стука к тебе уже не войдешь. Так что, не пора писать?
     Чагин подумал, что его подталкивают перевезти семью в Сектор, чтобы задержать тут надолго или навсегда. Но зачем? Ему слабо верилось, что он может так уж радикально помочь дерганым в их бредовых разработках.
     – А что вы на меня так жмете? – Язык как-то сам собой соскочил на «вы». – Боитесь, что мне в вашем офисе не понравится, и я передумаю?
     – Во-первых, передумывать поздно. Здесь, дружище, не детский сад. А во-вторых… Знаешь, мне эти ваши закидоны вот уже где… Я, дружище, думаю о России и о будущем. Это вы тут каждый думаете только о себе и о своей семье.
     «Каждый? Тут? Думаете? И Елена Сергеевна? А кто еще?» – подумал Чагин.
     – Ну, в общем, пока нет, – ответил он. – Еще не готов.
     В этот момент двери лифта открылись, и Никита прочел надпись на стеклянной перегородке: «Прыгающий человек».
     Они вошли в большой зал, устроенный по принципу офисов в крупных американских корпорациях. Сотни две человек сидели за низенькими перегородками, стучали на машинках, говорили по телефону, щелкали какими-то странными приборчиками, смеялись, скандалили и слушали музыку по радио. В дальнем конце зала виднелась глухая стена с тремя дверями, на которых блестели золотистые таблички, казавшиеся на таком расстоянии крошечными.
     Появилась Наташа с непроницаемым лицом, и полковник передал Чагина с рук на руки.
     – Дерзай! – сказал Виталий, тяжелым взглядом сузившихся зрачков провел по шумному залу, поманил пальцем двоих в серых пиджаках и в их сопровождении вышел.
     Чагин облегченно вздохнул.
     – Ну что, – сказал он Наташе, – показывайте своего прыгающего человека!
     Наташа многозначительно улыбнулась и приложила палец к губам, как бы намекая на вчерашний доверительный разговор.
     – Идемте! – повела она его в сторону дверей с табличками. – Кто из работников чем занимается, расскажем потом. А сейчас начнем с самого главного – с нашей программы и с образцов продукции. И познакомлю вас с нашим главным теоретиком.
     – И не топорщитесь, ладно? Если я что не по-вашему скажу. Помните наш разговор? – добавила Наташа тихо, глядя при этом в сторону от Никиты с выражением официальной строгости.
     – Помню, – сказал Чагин.
     – Вот и премиальненько!
     Она, конечно, была дерганой, но скорее нравилась Чагину, чем не нравилась. Высокая, с туманом в голубых глазах, вынужденная на каждом шагу хитрить и изворачиваться. Было в ней что-то опасное, но вместе с тем и подкупающее.
     – Вот здесь, – показала Наташа на крайнюю слева дверь с надписью на табличке «Главный теоретик», – теоретик, это понятно. Здесь я. А здесь будет ваш кабинет.
     Посередине была дверь с табличкой «Представитель президента», а правее ее – «Отдел № 1». Наташа открыла последнюю дверь и жестом пригласила Чагина:
     – Прошу.
     Никита шагнул и оказался в небольшой приемной. Из-за стола, побледнев от испуга, вскочила молоденькая девушка с полуголой грудью.
     – Это ваша секретарша, Анфиса.
     У Анфисы были полные, ярко наведенные помадой губы, слегка косящие черные глаза с блеском и завитые каштановые волосы, переброшенные на одну сторону. На ней была светлая блузка с нежно-зелеными цветами, завязанная у горла бантиком, под которым был устроен большущий каплевидный вырез, обнажающий до границы сосков довольно тяжелую грудь; а также странная темно-серая юбка, скрывающая талию и очертания бедер. «Как это им удается? Какой-то каркасик под тканью? Кринолин наоборот?» – мелькнуло в голове у Никиты.
     – Здравствуйте, – прошептала Анфиса.
     – Здравствуйте, – ответил Чагин и, желая приободрить девчонку, улыбнулся и поднес к левому уху сложенную лодочкой руку.
     На лице девушки возникла мучительная гримаса. Она бросила взгляд на Наташу и очень нерешительно подтянула руку к левой, пышной, стороне своей прически.
     – Анфиса, расслабься, – сказала Наташа, словно чему-то радуясь. – Это Никита, отныне твой начальник. Значится так, сделай три кофе, можно тульский, коньяк и три бокала в кабинет и позови сюда Теоретика… А нам сюда. – Она распахнула дверь в кабинет.
     Чагин вошел. Большая комната была абсолютно пустой, если не считать встроенного в стену шкафчика, громадного письменного стола, обтянутого зеленым кожзамом, черного офисного кресла с потертым на краях сиденьем, небольшого приставного столика и двух стульев. Не было ни часов, ни цветов по стенам, ни кондиционера, ни сертификатов о якобы победах в международных конкурсах, ни каких-либо других офисных атрибутов, знакомых Чагину по старым допереворотным конторам. Только на фронтальной стене висел большой плакат в застекленной рамке.
     Справа было окно, выходившее на ржавую крышу, слева – стена-перегородка, не доходящая сантиметров тридцать до пола и, наверное, метр до потолка. Если встать на стул, можно было заглянуть в соседний кабинет. Соседним кабинетом, как понял Чагин, был кабинет представителя президента, то есть Наташи.
     – Вот оно как, – сказал Чагин, подсунув под перегородку левую туфлю и покачав ею из стороны в сторону на территории соседнего кабинета.
     – Вот так вот, да, – сказала Наташа. – У вас, между прочим, шнурки развязались.
     – Вечная проблема с новой обувью, – вздохнул Чагин и, выдвинув стул, присел завязать шнурок.
     В это время в открытые двери послышался звонкий надтреснутый голос:
     – Секретность, паника в блогосфере! Секретность! В этом весь цимус.
     Голос приближался и через пару секунд уже слышался из приемной.
     – Вот так, Анфиса. Кто больше меня его ждал? Кто? А ведь даже имени его не сообщили! Ну что ж, тем лучше, тем вкуснее… Паника в блогосфере! Показывай-ка мне его!
     Чагин, решивший подтянуть шнурки и на правой туфле, увидел на пороге стоптанные спортивные тапочки и края черных брюк, заляпанные грязью.
     – Это главный теоретик! – сказала Наташа. – А это…
     Чагин покончил с шнурками и выпрямился. Он увидел взлохмаченную черно-седую голову с щетиной до самых глаз на бледном лице. Голова уставилась на него черными круглыми глазами, открыла рот и сказала: «Па…»
     – А это Никита Чагин, – продолжила Наташа.
     Черные глаза совершенно округлились, голова крикнула «Паника в блогосфере!» и исчезла. Послышался хлопок двери и топот убегающих спортивных тапочек.
     Наташа наморщила лоб. Похоже было, что случившееся явилось неожиданностью даже для нее.
     – Он убежал? – спросила она зачем-то у Анфисы.
     Анфиса кивнула.
     – Стой здесь, – приказала Наташа. – Я схожу за ним.
     Она вышла. Никита развел руками и поджал губы, как бы говоря Анфисе: «Что мы с вами можем поделать?». Анфиса стояла не шелохнувшись.
     Никита встал и обошел вокруг стола, приблизившись к плакату на стене. Анфиса стояла у открытых дверей и молча смотрела на него, выполняла приказ. Никите было жалко ее.
     – Ну, что тут у нас… – сказал Никита, стоя вполоборота у застекленной рамки. – Значит, мы за прогресс…
     «Мы – за прогрес!» – гласила надпись на плакате. (Слово «прогресс» было написано с одной буквой «с», и это не было похоже на случайную ошибку.) Посередине, на фоне неба, заполненного большим количеством летательных аппаратов, стоял узкий небоскреб из синего стекла, отдаленно напоминавший офис российского Газпрома, а к нему по металлической плитке с разных сторон шли две дружные группы людей. Люди смотрели вверх и смеялись от счастья. При этом они держались за руки и, похоже было, высоко раскачивали руками на ходу, как бы радуясь или танцуя.
     Слева к синему небоскребу приближался священник в черной рясе, трансвестит в красных плавках и разноцветных перьях в радужных волосах, девочка в школьной форме и седая женщина с огромной грудью и раздутыми от ботокса губами, наверное, бабушка девочки. Справа двигались, очевидно, желая сомкнуться с первой группой в хороводе вокруг небоскреба (что, конечно, было невозможно, учитывая размеры здания и рост изображенных человеческих фигур), – крепкий мужчина в форме и с округлым футляром на боку, девушка с очень большой грудью и очень узкими бедрами, малыш лет пяти на роликах и юноша в тесном черном трико мима, похожий на вчерашнего продавца из магазина «Клитор». Присмотревшись, Чагин увидел, что все фигуры составлены из крошечных мобильных телефончиков, флэшек и компьютерных чипов, и подивился трудолюбию, кропотливости и явному идиотизму художника.
     Анфиса не прерывала молчания. Чагин посмотрел на нее краем глаза и ему показалось, что ее косящие глаза увлажнились и покраснели. Он как раз хотел спросить: «А почему «прогресс» с одним «с» написано?», чтобы завязать разговор, но теперь передумал, побоялся, что девушка расплачется. Он прошел к окну и посмотрел на двух взъерошенных голубей на ржавой крыше. Странным образом голуби ему тоже показались ненормальными.
     – Анфиса, а вы давно здесь работаете? – задал Никита максимально нейтральный вопрос.
     – Полгода, – ответила девушка, не сходя с места.
     – Вам здесь интересно?
     – Да, – ответила Анфиса, по-детски нервно сцепляя внизу руки и одновременно выставляя вперед грудь, словно на конкурсе красоты.
     – Понятно, – сказал Никита.
     Как страшно отличалась девушка от своих мягких, подвижных и уверенных в себе свертниц из Тихого мира. Сцена становилась неловкой.
     – Как вы думаете, они надолго убежали? – спросил он. – Да вы присядьте.
     – Не знаю, – прошептала Анфиса, не двигаясь с места.
     Чагин подошел к ней. Щеки ее порозовели, руки сцепились еще сильнее. Девушке было лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. На шее, под бантиком блузки, висел кулончик с золотой женской фигуркой. Фигурка показалась Чагину похожей на те, которые он уже видел на местных храмах, но рассмотреть пристальнее он не решался, чтобы не пялиться на почти полностью открытую грудь Анфисы.
     – А что у вас на кулончике? – спросил он, глядя на девушку сверху вниз и несколько в сторону – отводя глаза от ее груди. – Можно посмотреть?
     Анфиса сделала быстрый шаг вперед, вдвинула колено между ног Чагина, охватила его голову руками и поцеловала его в шею.
     
Адамов
     
     Я не смог удержать Катю. Упустил.
     Большой Ответ намертво привязал меня к Анжеле, и я просто не в состоянии был уследить за всеми перемещениями дочери. Тем более помешать ей жить так, как ей хотелось. Через несколько месяцев она насовсем перебралась в ту часть Москвы, которую стали называть Сектором.
     Поначалу там были какие-то клубы, в которых собирались те, кто не мутировал, то есть дерганые. Дело в том, что за Большим Ответом пришла Большая Ломка. Дерганые в основном сильно мучились изменениями, произошедшими в мире, и искали для себя хоть какую-нибудь отдушину. В клубах на Ленинском и Профсоюзной они находили то, что позволяло им перетерпеть еще один день.
     После того как Москва была разрезана тихими на восемь кусков, у Сектора появились границы – просеки, как и у всех других секторов, только другие сектора получили названия, а этот так и остался – Сектор. Постепенно не поддавшиеся изменениям стали селиться в этом районе, а перевернутые, то есть тихие – уезжать отсюда. А еще спустя пару месяцев в Сектор хлынули дерганые отовсюду.
     От нового мира, тихого и солнечного, они бежали сюда, как звери от лесного пожара.
     
     Я посмотрел старые карты. Где-то здесь в старину находилось Свалочное шоссе. Конечно, это всего лишь совпадение, но сейчас мне хорошо думать об этом.
     
     Первые два года население здесь росло очень быстро. Шли и ехали на подводах (как некие антиподы Ильи Моисеевича, отправившегося в свои чудесные Черновцы) из дальних уголков бывшей России и сопредельных стран. Были дерганые из Прибалтики и даже из Польши. Почему-то удивительно мало было кавказцев. Напрашивался вывод: либо на Кавказе образовался свой Сектор, где-нибудь в Адлере или Минеральных водах, либо у них по какой-то причине не оказалось достаточного количества дерганых. Хорошо зная Чечню, Осетию и Дагестан, я склоняюсь к последнему варианту.
     Не все дерганые покинули Тихий мир.
     Например, мне рядом с тихими было как-то лучше. До Переворота я годами не ходил в гости, лучшим из наслаждений считал опасность и кровь, а в мирной жизни радовался, когда заканчивался тюбик зубной пасты или дырявилась очередная рубашка. Выбрасывая вещи, я как бы выбрасывал еще несколько дней своей жизни и получал от этого несомненное удовлетворение.
     Теперь я перестал торопить дни, много понял о себе такого, чего нельзя было понять даже в бою или под пытками.
     Мы с Леной стали ходить в гости к ее друзьям, таким же тихим, как и она, они умели по-настоящему веселиться, и мне никогда не бывало скучно и противно, как раньше.
     Лена открыла мне, какой может быть женщина. Это было нечто совершенно новое, несравнимое ни с чем в прошлом, и мне стало ясно, что все мои прошлые победы на личном фронте были на самом деле поражениями.
     Конечно, я все равно остался бы в Тихом мире. Из-за Анжелы. Даже если бы мне было там плохо. Но мне было хорошо.
     А другие… У некоторых в Тихом мире была измененная семья или родственники. Я даже слышал, что есть одна или две семьи, в которых дети тихие, а родители – дерганые.
     Некоторые, как священник Л., с детских лет мечтали о такой жизни, какая началась после Переворота, и только по какой-то непонятной мне иронии Судьбы (пишу это слово намеренно с большой буквы) сами не подверглись изменениям.
     А некоторым было все равно, где жить. Например, Мураховский и Семиглазов. Невероятная сила Большого Ответа не смогла справиться с мозгами особистов из группы «Шатуны». Однако дерганый Мураховский отправился в Сектор, а дерганый Семиглазов остался в Москве, то есть в Тихом, но сделал этот выбор по одной-единственной причине: он недолюбливал Бура.
     Бур некоторое время охотился за мной, но спустя приблизительно год губернатор Хабаров заключил с Сектором довольно жесткое соглашение, в соответствии с которым при любом акте насилия в отношении тихих (или на территории Тихого мира) прекращались поставки продовольствия и электричества.
     И тогда жизнь стала небывало безопасной.
     Надо сказать, что продукты и электроэнергия поставлялись в Сектор практически даром, как акт милосердия, хотя сами тихие никогда не говорили об этом в таких терминах. Они не любили дерганых, но рассуждали просто. Раз люди не в состоянии сами вырастить зерно или построить электростанцию, то надо дать им то, чего у них нет.
     Тем не менее года через два в Секторе выставили таможню, стали проверять всех въезжающих. Они, вероятно, усвоили, что дерганые на полях Евразии закончились, прирост населения за счет своих прекратился, а бесконтрольный въезд тихих их не устраивал. В Секторе существовало поверье, что «кретины» могут заразить их своей «отсталостью».
     
     Губернатор Хабаров, тоже не измененный Переворотом, довольно быстро сообразил, что тихие прекрасно обходятся без бюрократической машины, но в глубине души продолжал считать их детьми, и думал, что грязную работу за них должны делать такие, как он, как я и Семиглазов. Мы создали Комитет Защиты, в котором служило…. Но об этом не могу писать. Я не могу быть уверенным, что тетрадки не попадут…
     
     Уже после создания Комитета, но до подписания пакта с Сектором, в ноябре 2066 года жизнь снова несколько раз сильно встряхнула меня.
     Во второй половине месяца, в воскресенье, я был в гостях у Саши Попова. Он жил в районе Сокольников в старом деревянном доме. Попрощавшись с ним, я сел верхом на своего гнедого жеребца Свифта и успел шагом отъехать от дома Саши метров четыреста, не больше, когда меня догнал на серой лошаденке мальчишка-сосед с криком: «Дядю Сашу убили!» Я развернул жеребца и через полминуты уже стоял на коленях на асфальте, прижимая к себе окровавленное тело друга. Левая сторона лица была раздроблена чем-то тяжелым, вроде обуха топора, в груди торчал кусок заточенной арматуры. Саша был мертв.
     Напротив дома Саши была булочная. На порог высыпало несколько человек. Продавщица в белом накрахмаленном кокошнике кричала:
     «Они побежали туда!» и показывала рукой. У ступенек булочной лежало тело бойца килограммов на сто тридцать. Его стриженная под машинку голова была вывернута назад, на лице застыла страшная гримаса, изо рта текли пена и кровь: Саша сломал ему шею. Чуть дальше на асфальте корчился и пытался ползти еще один, помельче, с поломанной в плече рукой. «Сколько их убежало?» «Трое!» – крикнула продавщица. «Держите этого!» – приказал я мужчинам и бросился в погоню. Я догнал их на углу улицы Матросская тишина. Топор, наверное, они выбросили, в руках у одного был арбалет, еще двое достали ножи. Это были не просто грабители, они умели драться и, прежде чем я убил двоих, успели полоснуть меня разок по груди. Арбалетчику я сломал кисти рук и некоторое время пытался узнать у него, кто их послал. Удалось выяснить, что они хотели ограбить ювелира, жившего этажом ниже Саши, а планировал все тот, стотридцатикилограммовый, оставшийся лежать на дороге с переломанными шейными позвонками. Зачем нужно было столько оружия для простого ограбления, арбалетчик не знал. У меня не было оснований не верить ему, и несколькими ударами в голову я убил и его.
     Когда я вернулся, последнего, которому Саша сломал плечо, мужики не дали мне. Вскоре приехал Семиглазов и забрал его.
     На ступеньках булочной сидела девушка в разорванном платье, которое она придерживала руками на груди.
     Продавщица рассказала, что эти пятеро были в булочной и ели, стоя у столика, блины, наблюдая, как я у подъезда прощаюсь с Сашей, затем вышли и направились в дом. Через несколько секунд раздался крик дочери ювелира, выбежал Саша, и случилось то, что случилось.
     Зачем они грабили днем и зачем, словно специально, поднимали шум? Было только одно вразумительное объяснение. Кто-то хотел предупредить меня, но сделать это так, чтобы я и догадывался и сомневался одновременно. Если это так, то на тот момент эти люди добились своей цели.
     В тот день, глядя на громадное мертвое тело стриженого бойца, я понял, что тихие, если это необходимо, убивают не менее эффективно, и Саша наверняка справился бы с двумя-тремя, но их было пятеро.
     Нам так и не удалось доказать, что Бур причастен к убийству моего друга, так же как нет и сейчас у меня доказательств, что он замешан в том, что случилось с Катей.
     Сашу похоронили под Волоколамском, где жила его мама, на сельском кладбище, на горочке, на которой мы с ним однажды сидели, смотрели в даль, и я сказал: «Знаешь, я наверно, женюсь на Регине». Саша промолчал. «Мне страшно», – сказал я. «А представляешь, как из-за этих взгорков выползали немецкие танки? – сказал Саша. – Нет? А я всегда, лет с четырех, не мог спокойно смотреть на тот холм. Мне всегда казалось, что они вот-вот появятся и поползут».
     Он был и остается моим самым лучшим и единственным другом.
     
     Я чувствую, что Наблюдатель близко. Я не могу понять, имеет ли он тело и прячется от меня, или растворен в воздухе, в предметах, и даже во мне самом. Но я вслушиваюсь, поворачиваю лицо и спрашиваю его: «Каков смысл? Зачем нужно было заводить всю эту комедию с боеприпасами и огнестрельным оружием, если все равно происходит такое?»
     
     Через несколько дней появился Изюмов. Я не видел его с тех пор, как забрал у него Анжелу, то есть с того самого дня, когда он оплакивал акции энергетических компаний, а Бур назвал его говном.
     Я был у Лены, на Измайловском бульваре. Анжела – в ближайшем, как говорили когда-то, Подмосковье, в одной прекрасной семье, у крепких и надежных тихих людей.
     Изюмов приехал под подъезд на крошечном гольф-каре с салатовым навесом. Это было бы смешно, если бы в ту минуту, когда я увидел его, я не думал о том, что, пожалуй, им  известно обо мне слишком многое.
     Юра не похудел, но на жирном лице его появилось выражение какого-то скользкого благообразия.
     Я не пустил его в дом Лены, мы вышли во двор и сели на скамейке под голубятней. С этой точки хорошо просматривались все подходы, и никто не смог бы приблизиться неожиданно.
     Изюмов сказал, что знает о гибели Саши и сочувствует мне.
     – Юра, давай ближе к делу, – сказал я, осторожно потрогав то место в кармане куртки, где лежал мобильник.
     Мобильник был мертв, но стоило Анжеле захотеть поговорить со мной, он бы ожил. Я не хотел, чтобы это произошло в присутствии ее отца.
     – Я не прошу вернуть дочь, – сказал Изюмов. – Знаю, что с тобой договориться нельзя. Ты всегда был жестоким. Еще со школы. Помнишь, как мы закаляли волю и бегали с тобой вдоль трассы босиком? Я сбил ногу об острый камень, текла кровь, но ты не захотел остановиться.
     Я молчал.
     – А помнишь, как ты сказал Толику: «С такими, как ты, мы не дружим»? Ты никогда не был снисходителен к человеческим слабостям. В тебе не было ничего, как бы это сказать… Ничего домашнего.
     Слова о жестокости забавно звучали в устах человека, сделавшего карьеру в спецподразделении и еще недавно за безделицу пытавшего своего студенческого друга.
     – Слышал, как ты убил этих грабителей. Весь Сектор, вся наша интеллигенция ужасались этой истории.
     – Переходи к делу, – повторил я.
     – И вот этот вот шепот. Я помню, в институте мне даже нравилось, что ты никогда не кричишь, а вот так шепчешь, и умные боятся, а дураки ждут, когда ты начнешь ломать им носы. Но потом я стал этот шепот ненавидеть.
     Я встал.
     – Ладно, ладно, – заторопился Изюмов. – Сейчас перейду к делу. Просьба маленькая и очень простая. Попроси Анжелу, чтобы она позвонила матери.
     Я сел.
     – Мы все свои мобильники всегда держим в готовности. Всегда заряжены, лежат по всей квартире. Вот мой Vertu, – он достал из кармана золотой аппаратик и показал его мне (не упустил возможности порисоваться), – всегда со мной. Мы думали, что она хоть разик позвонит нам. Лиля каждый день плачет.
     – А вы зачем, кстати, уехали в Сектор? – спросил я.
     – Зачем? Разве можно здесь жить! – воскликнул он.
     «Откуда он узнал?» – подумал я. Бур не мог ему рассказать. Вспомнил, как мы звонили ему со складов? Сопоставил тот звонок с нашим визитом к нему в Балашиху? Может быть, Лиля подслушивала под дверями, когда Анжела демонстрировала нам с Буром свои способности? Как бы то ни было, это не было похоже на разводку. Он знал. Значит, теперь нас по меньшей мере четверо: я, Бур, Изюмов и Лиля. Если они не рассказали кому-то еще. И это всё очень плохо.
     Я встал. Изюмов вскочил за мной.
     – Умоляю! Хотя бы смс-ку! Хотя бы раз в неделю! Ты понимаешь, что ты отнял у нас самое дорогое? Ты отнял у нас дочь!
     – Видишь ли, Юра, – сказал я. – Мир сильно изменился. Есть вещи, о которых не знает никто, ни ты, ни я, ни Бур. Есть также вещи, о которых я не могу тебе рассказать. У Анжелы все хорошо, она здорова и по-своему счастлива. Но вы с Лилей для нее, постарайся понять, – вы для нее как инопланетяне, некие закрытые объекты, с которыми невозможен обмен информацией.
     – Ты жесток. Ты просто жесток, – сказал Изюмов. – Обмен информацией! Так ты говоришь о семье!
     Он отвернулся, и в глазах его заблестели слезы. Над нами с шумом пролетели голуби. Изюмов заметил упавшее на него перышко и брезгливо отряхнул его. И тут я понял, что он хочет, чтобы я видел его слезы и что он обманывает меня.
     Я решил, что пора навести справки, чем занимается сейчас бывший друг и бывший генерал.
     – Не приезжай больше, – сказал я ему.
     
     Несколько дней я обдумывал разговор с Изюмовым и в конце концов решил ехать в Сектор, найти Катю и забрать ее оттуда. Лена пыталась меня отговорить. С невероятной проницательностью, свойственной тихим, она знала, что произойдет.
     Но я поехал. Постарался изменить внешность (Лена смеялась) и, добравшись, связался с нашими людьми. Они помогли мне разыскать Катю.
     Мы встретились в кафе, обстановка которого напомнила мне притон в фавелах Рио-де-Жанейро, дочка плюнула мне в лицо, а ее друзья с серьгами в ушах и палочками в носах стали бросать в меня окурки и салфетки. Я постоял, покачиваясь с пятки на носок, затем опустил голову и ушел.

Анжела
     
     Человек по отношению к обезьяне – тоже вроде как мутант.
     
Рыкова
     
     Елена Сергеевна любила вести серьезные разговоры у камина. Они с Буром сидели в гостиной ее дома, нависающей над Большим прудом. Дом располагался метрах в трехстах от псевдоклассического особняка, авансом подаренного Чагину. Он был построен год назад модным архитектором и весь состоял из кубов и параллелепипедов.
     Пол в гостиной был покрыт черной блестящей плиткой, за исключением той части, что нависала над прудом и была полностью стеклянной. Камин был черным, диваны черно-белыми, стены белыми, над камином висело зеркало в округлой черной раме. Слева и справа от зеркала в черных блестящих рамках были развешены вызовы в прокуратуру, постановления об отказе в возбуждении уголовного дела, газетные вырезки с обличениями королевы ЖКХ в коррупции, копии банковских выписок с переводами больших сумм на оффшорные счета, листки с корявыми рукописными расчетами сумм отката и обналички, – свидетельства лучших достижений хозяйки.
     Бур сидел на диване напротив и медленно цедил красное вино из широкого бокала. У него была привычка, которая раздражала Елену Сергеевну, – цедить вино сквозь зубы тонюсенькой струйкой. Он вроде все время пил, но вино почти не убывало. Иногда, если прислушаться, можно было уловить неприятный звук всасываемого вина.
     – Мы должны успокоиться и выдержать характер, – сказала Рыкова.
     – А может быть, просто хватит ломать эту комедию? – оторвался от бокала Бур. – Сколько это продлится? Не проще ли взять журналиста за горло?
     – Каким образом?
     – Обыкновенным, – сказал Бур и, выдвинув вперед свою громадную костистую лапу, показал, как берут человека за горло.
     – И что дальше? Этот долбофак с корабля несколько раз повторил: ничего вы не добьетесь от такого ребенка, если попытаетесь заставить силой.
     – Все гениальное просто, – сказал Бур. – Никакого применения силы к ребенку. Журналист и его жена будут нежностью и лаской склонять ребенка к сотрудничеству. А от них, то есть от журналиста, да, конечно, от него мы добьемся такого поведения силой. Этот Чагин будет у нас как преобразователь тока: на входе насилие и страх, на выходе нежность и осторожность.
     – А если мальчик почувствует?
     – А если я скажу журналисту, что я убью мальчика, если он позволит ему почувствовать?
     – Все равно, слишком большой риск. Мы ждали этого пять лет. Давай подождем еще два дня, а потом, если не выгорит, пусть будет по-твоему.
     – Нельзя ждать! – Зрачки полковника сузились и спустя мгновение снова расширились.
     Под глазами у него еще не сошли глубокие утренние синяки. Бокал в руке дрожал.
     – Послушай, Виталий. – Елена Сергеевна наклонилась и положила ладонь на другую руку полковника. – Нельзя так много думать об этом Адамове. Мы все равно найдем его. Куда он денется? Все границы Сектора перекрыты самым надежным образом, у нас, кажется, даже ежики из Главной Просеки перестали забегать. Сидит где-нибудь в канализационной шахте. На улицу ему выйти нельзя. Хотя, скорее всего, он уже мертв. Ну, если не мертв, то будет мертв. Это дело даже не дней, а часов. Ты сам мне говорил, что с такими ранениями долго не живут.
     – Лена, – осторожно, но холодно снял ее руку Бур. – Ты не понимаешь. Я хочу его найти не для того, чтобы убить. Я хочу его найти, чтобы спасти. Нельзя дать ему умереть.
     Рыкова снова откинулась на спинку дивана, сделала глоток вина и внимательно посмотрела на Виталия. «Глупец! – подумала она с презрением. – Никогда не предполагала, что ты так самолюбив. Чем же он так тебя уязвил?»
     – Никогда не понимала ваших мужских игр, – сказал она вслух с легкой дурашливой интонацией.
     – Называй это как хочешь. У него будет Анжела, у меня будет мальчик. И мы посмотрим.
     В это время зазвонил телефон.
     – Алло, – сняла трубку Елена Сергеевна. Некоторое время она молча слушала, потом спросила. – Хочет выйти?.. Пропуск у него есть?.. Подожди-ка минутку…
     Она закрыла трубку рукой и спросила Бура, инструктировал ли он Чагина по поводу режимных ограничений в Белом доме.
     – Да, – негромко ответил полковник. – И по всем другим объектам, включая Воронцово и границы Сектора.
     – Он хочет выйти в город. Один.
     – А что случилось?
     – Ничего. Говорит, устал и желает увидеть все сам, без комментариев наших теоретиков. Без ансам-бля.
     – Пусть идет. Я скажу Мураховскому, чтобы проследил за ним.
     Елена Сергеевна кивнула и отняла ладонь от трубки.
     – Наташа? Хорошо, пусть идет… Нет, не надо ничего. Ты на вечер договорилась с ним куда-нибудь?.. Пугалашко? Неплохая идея… Попробуй форсировать, только осторожно… На связи. И никаких и-мейлов.
     
Чагин
     
     Чагин отошел от Белого дома метров двести, когда увидел далеко справа, в переулке, две будочки телефонов-автоматов, возвышающиеся среди кучи мусора, доходившей приблизительно до уровня человеческого колена. В куче паслись человек пять-шесть нищих. «Визажисты», – вспомнил Никита. Он повернул в переулок, и тут у него снова развязались шнурки.
     Наклонившись, он заметил мелькнувшую далеко сзади тень. Она показалась ему знакомой. В подворотню спрятался человек, очень похожий на маленького толстяка, покупавшего утром лекарства в аптечном киоске в фойе Белого дома. Чагин тогда обратил внимание на его страдальческую гримасу и еще успел подумать, что, пожалуй, у толстяка сильно болит голова.
     Конечно, это могло быть совпадением, но когда-то ряд подобных «совпадений» привел к покушению на его жизнь, убийству, тюрьме и вечному проклятию раскаяния.
     Когда Чагин вошел в будку и набрал номер телефона, ему было достаточно, чтобы толстенький человечек с больной головой не приблизился настолько, чтобы услышать, о чем Никита говорит в трубку. Но человечка вообще не было заметно.
     – Анфиса, – сказал Чагин ответившей на том конце провода секретарше, – передай, пожалуйста, Наташе, чтобы взяла с собой фотоаппарат. Хорошо?
     Создав таким образом алиби, он прикрыл телом телефон и набрал номер, который дал ему позавчера Лебедев. Раздалось не меньше десяти гудков, пока с той стороны сняли трубку.
     – Да, – сказал спокойный и полный сил голос Лебедева.
     – Борис, это я.
     – Никита? Что случилось? Говори по возможности быстро.
     – Пока ничего. Жив, здоров. Но тут происходит нечто непонятное. Я боюсь за Лешу и Вику.
     – Что-то конкретное?
     – Нет, я бы не сказал. Всего понемножку, а в целом – появляется какое-то предчувствие.
     – Не паникуй. Пока они здесь, ничего с ними не случится.
     – Борис, тут что-то не так. Не могу всего объяснить, но мне кажется, это касается именно моей семьи. Ты не мог бы на несколько дней забрать их к себе?
     Некоторое время в трубке было слышно только потрескивание, потом ровный и какой-то тусклый голос Лебедева сказал:
     – Нет, я не смогу этого сделать.
     – Но почему? – не поверил собственным ушам Чагин.
     – Не могу объяснить. Прости.
     – Зачем тогда ты дал мне этот номер?
     – Я не должен был этого делать, но подумал, что так будет лучше.
     – Борис… Пожалуйста… Я не понимаю.
     – Никита, тебе пора класть трубку. Позвони через два часа. Звони настойчивей: звоночек выведен во двор, но до телефона еще нужно добежать.
     Чагин швырнул трубку на рычаг, ударом ноги открыл дверь телефонной будки и, оказавшись на улице, огляделся в ярости и отчаянии.
     
Анжела
     
     Мне жаль папу и маму. Иногда очень хочется увидеть их. Но так, чтобы они не видели меня.
     
     Увидеть не получалось, зато я смогла услышать их. Ничего хорошего из этого не вышло.
     
     После того как я подключилась к телефону дяди Игоря и подслушала, я дала себе слово больше так не делать, но потом, когда я все-таки решила отправить смс-ку родителям, я не удержалась и снова при помощи их мобильников подслушала, что они говорят с той стороны.
     На этот раз я услышала такие вещи, которые не хочу слышать больше никогда. И, конечно, я больше никогда, никогда, никогда, никогда не буду подслушивать.
     А если им так нужны эти смс-ки, пусть получают их.
     Я призналась во всем дяде Игорю, и дядя Игорь сказал, что на моем месте он ни за что не отправил бы им ни слова, ни даже закорючки. Он считает, что я дразню их, и это плохо кончится.
     Но ведь они просят эти смс-ки, они радуются, значит, они им нужны. Да, конечно, ужасно неприятно, как они ими пользуются.
     
     Когда дядя Игорь злится, он говорит спокойно, тихо, почти шепотом. Мне это ужасно нравится.
     
Адамов
     
     Сил остается все меньше. Пожалуй, на день-два. А шансы, что наши ребята появятся здесь раньше, чем через пять-шесть дней, ничтожны. Значит, и мои шансы близки к нулю. Потому что выбраться без посторонней помощи я не смогу, а способов позвать на помощь не осталось.
     Анжела считает, что я поехал на Север, посмотреть, приходят ли корабли. Так же думают и все остальные. Они не ждут меня раньше, чем через десять дней, значит, не начнут беспокоиться раньше этого срока.
     Я всегда носил с собой специальный телефончик, чтобы Анжела могла сообщить мне, если что не так. Телефончик разбит и раздавлен, когда я падал с крыши. Так что, даже если она не выдержит и нарушит свое обещание не тревожить меня по пустякам, то не сможет связаться со мной.
     Попытка проползти несколько сот метров до телефонов-автоматов неосуществима. В лучшем случае я попаду к людям Бура. А в худшем, это навряд ли будет похоже на бой. Я разглядываю в окно людей, живущих в этом квартале. Серьги, склизкие рты, походки шакалов. Дерганые. Любят собираться в стаи.
     И почему я отказался завести почтовых голубей? Смешно.
     Что же делать? Просто издохнуть в этом подвале? Или все-таки выйти и встретить смерть на улице?
     Не могу позволить себе ни то, ни другое. Я должен быть рядом с Анжелой. По меньшей мере, до тех пор, пока не передам ее в надежные руки.
     Почему я никому не рассказал правды о ней? Ни Хабарову, ни даже Лене.
     Даже в Секторе знают о ней больше, чем у нас.
     Немного осведомлены мои ребята, выполняющие время от времени здесь работу. Но они считают рассказы дерганых о девочке с мобильником мифом, а смс-ки, приходящие на храмовые аппараты, дешевым трюком епископа Изюмова. И они не распространяются. Не болтливые.
     Нельзя умирать.
     Нельзя поддаваться искушению выйти.
     Ждать.
     Терпеть.
     
     Как быстро она выросла. Семнадцать лет. Взрослая. Сознающая свою силу. Почти женщина.
     Кажется совсем, совсем недавно я притащил ей щенка лабрадора. Как долго она сидела на корточках рядом с ним! Пристально смотрела на него. Гладила. Протягивала руку, и щенок тыкался в ее ладонь своим носиком. Я все ждал, когда она не выдержит и схватит щенка и прижмет к себе (будь мне двенадцать, я бы сделал именно так), но она не делала этого. Постепенно комната наполнялась каким-то физически ощутимым теплом, мне показалось даже, что в комнате стало значительно светлее. Вскоре это тепло и этот свет сгустились настолько, что стали почти невыносимыми, и я вышел. Девочка и собака проводили меня одинаковыми взглядами.
     
     Только сейчас мне становится ясно, что всю жизнь, стоило мне встретиться с чем-то очень красивым, с каким-нибудь большим счастьем, как я сразу готовился за него умереть. Ну не странно ли?
     
     Хуже всего то, что мне абсолютно не страшно. Зато очень больно.
     Интересно, почему человек некоторых кошмарных снов боится больше, чем смерти и физических мучений?
     
Чагин
     
     Первым решением было больше никогда не обращаться за помощью к Лебедеву. «Священник он и в Африке священник, – думал Чагин в тумане ярости. – Слова, слова, слова… А как дошли до дела – извини, Никита, не могу. Что ж, понятно… Решил свить себе семейное гнездышко. Завести тихую жену. Белый инжир, чай с медом!.. Немедленно звонить Рыковой. Пусть ответит, что это за дети-Омега!»
     Но в следующую секунду Чагин решил, что звонить Елене Сергеевне будет неправильно. Хотя бы потому, что таким образом он выдаст Теоретика, а этот человек-протуберанец, этот измученный дерганый, этот полусумасшедший карл маркс, и так уже, кажется, еле цепляется за жизнь.
     «Узнать у самого Теоретика!»
     Но что-то подсказывало Никите, что Лева больше не скажет ничего, – не зря он съел лист бумаги. Хотел показать, что поставил точку. Молчок.
     Тогда – Наташа! Пусть ответит. Нужно вернуться в Трубу и поговорить с ней!
     Нет, в здании она ничего не скажет. Тогда – звонить! Пусть выйдет сюда и, глядя мне в глаза, объяснит, в конце концов, что здесь происходит, что от меня скрывают.
     Как тяжело и неприятно с ними со всеми иметь дело. Все недоговаривают, все боятся друг друга, на людях говорят одно, а наедине другое. Да, плевать на них. Звонить! Звонить немедленно. Пусть выйдет и ответит на вопросы!
     В это время из подъезда с шумом выскочила стайка пацанов и унеслась куда-то за поворот. Через несколько секунд появилась вторая, с фанерными автоматами в руках. Предводитель этой второй группы мальчишек, с зелеными волосами, серьгами в ушах и с ширинкой, расстегнутой по-взрослому, поднес руку-лодочку к левому уху и закричал: «Кретины отступают. Дерганые, за мной!» Убежали и эти пацаны. И только сейчас Чагин заметил, что стоит лицом к телефонной будке и смотрит на свое отражение, не видя его. В мутном стекле, разделенном на три части горизонтальными металлическими полосками с облупленной синей краской, проступил высокий поджарый мужчина в короткой куртке из рыжей кожи, клетчатой фланелевой рубахе и старинных пост-индустриальных джинсах.
     Почти ковбой. Клинт Иствуд. И растекся как дерьмо.
     Чагину стало стыдно. Он вспомнил, как дети у него во дворе кричали полковнику, хлопнувшему входной дверью: «Дерганый! Дерганый!»
     Он отбросил челку, с приятным звуком застегнул стальную молнию куртки и решил ждать Наташу, как и договаривались, у казино «Инвалид», через час, а до встречи с ней не предпринимать ничего.
     Толстого человечка больше видно не было. Могло и показаться, подумал Никита. Нервы-то на пределе.
     Давно он не чувствовал себя так плохо, тревожно, несобранно. Может быть, в Секторе и воздух какой-то отравленный? А что? Все может быть.
     
     Казино «Инвалид» находилось недалеко от Белого дома, и Наташа пришла пешком.
     Чагин к этому времени в основном взял себя в руки, а увидев в толпе светлое каре Наташи, почувствовал, как к нему окончательно возвращается спокойная уверенность в себе. «Удивительно, – подумал он, – как некоторые женщины умеют внушать уверенность в своих силах». В толпе балахонистых женщин, мужчин с пластмассовыми серьгами в ушах и сумасшедших, говорящих по воображаемым мобильникам, Наташа показалась ему давным-давно знакомой, почти родной. Она вполне могла быть его однокурсницей, соседкой по подъезду в их доме в Лианозово, одной из девочек четырнадцатого отряда лагеря Артек, в то лето, когда он впервые влюбился, ну, или посчитал что влюбился.
     Конечно, она высказывает абсурдные предположения и дикие мысли. Но кто из дерганых не высказывает их?
     Чагин чувствовал, что с тех пор, как оказался в Секторе, никому не мог доверять так, как этой красивой молодой женщине, просто и по-человечески одетой, без лишней косметики, с уверенной спортивной походкой. Ему нравилось, что свои абсурдные воззрения она излагает прямо, без обиняков, не пытается льстить и заискивать. Она умеет слушать, не задает лишних вопросов и сохраняет достоинство в присутствии начальства. В конце концов, именно Наташа помогла ему с пропуском, и он смог позвонить Лебедеву. При воспоминании об этом звонке снова со дна души начал вздыматься мутный и горький осадок, но Чагин отбросил мысли о Лебедеве.
     Наташа подошла и внимательно, без особого кокетства, посмотрела на него туманно-голубыми глазами.
     – Ну что, где побывали? – спросила она. – Что нового для себя открыли?
     – Да так, – сказал Чагин. – Прошелся без всякой цели, просто пытался вникнуть, почувствовать жизнь ваших улиц. Когда я был журналистом, часто делал так, выезжая в незнакомые места.
     – Ну, вот вам инструмент познания! – сказала Наташа, протягивая ему фотоаппарат «Зенит» в потертом кожаном футляре. – Пользоваться умеете?
     Чагин чуть было не спросил: «А это еще зачем?», но, к счастью, успел вспомнить, что он сам попросил Наташу захватить фотоаппарат.
     – Конечно.
     – А зачем он вам?
     – Знаете… Не думаю, что я выдержу длительную экскурсию по местным достопримечательностям. Лучше заснять самое интересное, а потом внимательно рассмотреть в спокойной домашней обстановке.
     Чагин, конечно, доверял Наташе, но и не был законченным глупцом.
     – У меня в доме есть увеличитель, ванночки и все такое? – спросил он.
     – Конечно, в цокольном этаже у вас оборудована прекрасная фотолаборатория.
     – Отлично.
     – Тогда в чип-шоп? – сказала Наташа приподнятым тоном.
     – Конечно, – сказал Чагин.
     Но едва они отошли от казино метров двадцать, как он осторожно, но настойчиво спросил:
     – Наташа, а мы не могли бы внести корректировку в наш экскурсионный план?
     – Какую, если не секрет?
     – Через два дня ко мне должны приехать жена и ребенок. Ребенок у меня тихий. Конечно, меня волнует, как он будет жить здесь. Я хочу увидеть, как в Секторе живут тихие. У вас есть семьи с тихими детьми?
     – А вы не торопитесь вызывать сюда семью! – сказала неожиданно Наташа. – Я знаю, Елена Сергеевна и полковник хотят, чтобы вы привезли их поскорее. Это понятно, им так спокойнее, это гарантия, что вы никуда не денетесь. Но мало ли, что они хотят? Не думаю, что будет большим нарушением договоренностей недельку пожить у нас холостяком. А?
     Наташа улыбнулась ему искрящейся улыбкой и легонько толкнула в плечо.
     – Вы еще многого не видели. Куда торопиться?
     – Может, вы и правы, – сказал Чагин. – Но всё же. Живут у вас здесь тихие?
     – Наверное, да, – ответила Наташа как бы между прочим. – Должно быть несколько человек. Завтра могу дать вам полную информацию. Только просьба. Никому не слова.
     – Получается, вы не знаете точно, есть они у вас или нет? А Елена Сергеевна говорила, что в «Прыгающем человеке» даже о Тихом мире сведений больше, чем у самих тихих. Нет цензуры и ограничений на доступ к информации.
     – Ну да. Только я не помню все наизусть. Завтра мы с вами заберемся в каталоги и все выясним.
     «Завтра!» – подумал Чагин с досадой, но давить не стал.
     
     Чип-шоп не впечатлил Чагина. Как и следовало из названия, это был некий аналог секс-шопа, только вместо имитации половых органов продавались имитации гаджетов. Чагин для виду сделал несколько снимков и даже поговорил с продавцом по поводу пластиковой имитации пальмы хамедореи, стоявшей у входа.
     К семи часам подошли к обещанному бару знаменитой в допереворотном мире эстрадной певицы Галы Пугалашко.
     Над баром в тени первых сумерек горела вывеска «Пугалашко & Co(ck)». У входа шумела плотная толпа. Наташа над головами подняла какую-то красную книжечку и широкий афродерганый в розовом пиджаке и серой рубашке помог им протиснуться внутрь.
     Внутри было темно и, в общем-то, всё как и в допереворотных клубах. Столики, никелированные трубы, освещенный подиум.
     Принесли неплохую еду. Чагин отказался от коньяка и коктейлей и заказал бутылку простого вина с калужских виноградников. Удивительно, это было то самое вино, которым Вика несколько дней назад угощала полковника.
     На подиуме какое-то время крутилась стриптизерша с отсутствующими бедрами и огромной синтетической грудью, потом появился фокусник, достававший из шляпы мячики в виде желтых смайликов, за фокусником последовало еще несколько скучных номеров.
     – Что мы здесь делаем? – спросил Чагин.
     – Подождите немного, – сказала Наташа. – Сейчас начнется. Обещали сюрприз.
     Вскоре на подиум вышел скользкий ведущий с неправильным прикусом и кокетливой манерой поправлять рукой волосы.
     – По-моему, господа, самые дорогие гости уже собрались. Настроение на хаях. Как говорится, СТАРТ-АП!
     В зале зааплодировали.
     – Вынужден вас огорчить. Сегодня мне не удастся провести вечер. Мое место займет… – Он оглядел зал и поправил волосы. – Мое место займет… Актриса, соединившая в себе культуру Франции, России и Украины. Эдит Пиаф, Верка Сердючка и Надежда Бабкина в одном лице. ГА-А-АЛА…
     – Пугалашко! – заорал зал. – Пугалашко!
     – Ну что ж. – Довольный созданной интригой, ведущий поправил волосы кокетливой ручкой. – И на этот раз вы оказались самой проницательной публикой России. Встречайте! Сама! Пре-е-емиум… Донна!
     Под дикий рев публики на подиум выскочила премиум-донна Гала Пугалашко, законодатель эстрадной моды СССР и цифровой допереворотной России. За те шесть лет, что Чагин не видел ее, Гала почти не изменилась, только походка стала совсем деревянной и увеличилась по моде грудь.
     А так – на ней был все тот же коротенький балахончик на цилиндрическом старушечьем теле и те же ямочки на толстых коленях.
     Без всякого предисловия Гала запела о любви. Некоторые пары за столиками обнялись, в глазах одиноких балахонистых женщин блеснули слезы. Но вдруг Чагин вздрогнул. В зале раздался звонок мобильного телефона. Не обращая на него никакого внимания, Гала продолжала обнимать микрофон и лирически мерить подиум шагами усталого солдата. Через несколько секунд зазвучала еще трель, потом еще одна, мелодии телефонных вызовов заполнили зал.
     – Что это? – спросил Чагин.
     – Это люди приносят с собой маленькие кассетные магнитофончики, на которых записаны рингтоны, и включают, когда начинается выступление.
     – Но зачем?
     – Так принято, – сказала Наташа мечтательно. – Дань воспоминаниям. Помните, сидишь, бывало, в Большом театре и вдруг посреди представления – звонок мобильника.
     Чагину показалось, что он кое-что понял.
     – Фрагментарность? – спросил он. – Прыжки? Это вы придумали звонками разбивать выступление на кусочки? В «Прыгающем человеке»?
     – К сожалению, нет, это родилось стихийно. В народе еще не окончательно выбиты творческие силы. Зато мы, – Наташа наклонилась к уху Чагина, – мы придумали в ангелианских церквях прерывать службу рекламой чип-шопов и концертов Ленки-инетчицы. Получили за это большую премию.
     – Надо сходить, – сказал Чагин с сарказмом. – На службу.
     Гала закончила пение, расставила ноги и взяла микрофон обеими руками.
     – А теперь, – романтически прохрипела она в микрофон, – обещанный сюрприз. Новая волна, наша смена… Наша мегазвезда, наша мегавспышка! Она заста-авила-таки нас поволноваться. Исче-езла надолго, нигде не появлялась. Уж не подцепила ли случа?ем какой-нибудь вирус от заезжих кретинов? Или с тульским кофе? Или по сетям электрическим?
     В зале дружно захохотали. Раздались аплодисменты. Похоже, все знали, о ком идет речь.
     – Доколе, Катерина, ты будешь испытывать наше терпение? – крикнула Гала в сторону кулис. – Давайте хором. До-ко-ле! До-ко-ле!
     Это отдаленно напоминало вызов Снегурочки на детском утреннике.
     На сцену выкатилась инвалидная коляска, в которой сидел молодой, коротко стриженный, мужчина с глубокими синяками под глазами. Красная рубашка была расстегнута на три пуговицы, пожалуй, для того, чтобы всем, даже с самых дальних столиков, хорошо были видны белые бинты, опоясывающие его грудь. Ширинка черных кожаных штанов была, как и полагается, расстегнута и наружу торчал уголок красной рубашки длиною сантиметров в пятнадцать.
     – Вот она, вспышка сверхновой!
     Зал на несколько мгновений замер, потом очнулся, завизжал, засвистел и затопал.
     – Это она! – кричали самые догадливые. – Мегавспышка! Инджойте!
     – Что происходит? – спросил Чагин, наклонившись к Наташе.
     – Видели плакаты Катьки-мегавспышки?
     – Ну, видел, – ответил Чагин, вспоминая поп-звезду с узкими мальчишескими бедрами и голой грудью пятого размера.
     – Ну вот, – вздохнула Наташа, – вот она операцию сделала.
     Гала Пугалашко подбежала к инвалидному креслу и, наклонившись, игривой старческой ручкой подбросила вверх торчавший из ширинки красный рубашечный лоскут.
     – Надеюсь, твое новое приобретение не меньше! – крикнула она в микрофон, подмигнула залу, и зал бешено зааплодировал.
     – Она, что, поменяла пол? – спросил Никита, чувствуя, как волна тошноты поднимается к горлу.
     – Ну да, – ответила Наташа. – Держали в секрете. Хотели фурор произвести.
     – Что-то мне не очень хорошо, я выйду на пару минут, подышу свежим воздухом.
     – Ладно, только от клуба далеко не отходи. Я за тебя отвечаю. – Наташа взяла его за руку и с тревогой посмотрела ему в глаза.
     Когда Чагин пробирался между столиками к выходу, в спину ему неслось со сцены:
     – Господа, фанеру! ВКонтакт!
     – Есть ВКонтакт! – крикнул кокетливый ведущий, и изо всех колонок загремело: «Мяу-ши! Мяу-ши! Тебе мои мя-ки-ши!»
     «Хорошо, что телефоны бесплатные. Хорошо, что телефоны бесплатные», – как заговор, как защитную мантру, повторял про себя Чагин, пробираясь через толпу у входа в клуб.
     «Хорошо, что телефоны бесплатные, – повторял он, думая при этом, что зря он так погорячился насчет Лебедева. – Ну, захотел человек семейного счастья, ну испугался. Что за ерунда!»
     На улице уже было темно. Вход в клуб сиял, золотая молодежь светила фонариками, и от этого темнота вокруг казалась совсем кромешной, как на околице села летней безлунной ночью.
     Уже забыв, что он обещал себе никогда больше не связываться с Лебедевым, Никита вошел в ближайшую телефонную будку. Посмотрел на свои командирские часы с фосфоресцирующим циферблатом. Лебедев просил звонить часа через два. Прошло не меньше четырех. Можно сказать, выдержал характер. Вперед. Чагин снял трубку и стал набирать номер.
     Справа за стеклом переливались огни клуба, слева было черно и будто бы двигались какие-то тени.
     Чагин набрал первые две цифры, когда слева, в темноте, раздался звук тяжелого удара, крик, стон и звон стекла.
     Чагин выскочил и в углу, образованном стеной дома и телефонной будкой, увидел неловко сложившееся тело человека, над которым другой человек, как бы в раздумье, заносил «розочку» разбитой бутылки. Никита схватил занесенную руку и рывком повернул нападающего к себе. Это оказался Лева. Теоретик. Присмотревшись, он узнал в лежавшем без чувств маленького толстяка, следившего сегодня за ним.
     – Что происходит? – зверским шепотом спросил он Теоретика, не выпуская его тонкого запястья.
     – Я сделал это! – таким же шепотом воскликнул Лева и забился в истерическом смехе. – Я сделал это, паника в блогосфере!
     С большим трудом Чагин разжал пальцы Левы и заставил его бросить разбитую бутылку.
     – Он видел вас?
     – Нет, я подкрался как ниндзя! – восторженно зашептал Теоретик.
     – Тогда уходим!
     Никита потащил Теоретика за угол, в ближайший переулок. Навстречу прошла пара обнявшихся нищих, или сумасшедших, разбираться было некогда, потом какой-то модный парень с фонариком, но никто из них не остановился у лежавшего на асфальте человека. Может, и не заметили. Чагин не оглядывался. Они повернули, добрались до следующего поворота и снова повернули. Дергая конечностями и спотыкаясь, Теоретик страшным шепотом выкрикивал в темноту и хохотал над своими же словами:
     – Пустая бутылка бьёт сильнее полной! Это как теория и практика!.. Долг платежом красен!.. Я сделал это!.. Паника в блогосфере! Я хотел хоть что-нибудь сделать для вас…
     За вторым поворотом, в абсолютной темноте, Чагин взял Теоретика за шиворот, встряхнул и легонько стукнул спиной о кирпичную стену.
     – Что случилось? Быстро! Ну?
     – Он следил за вами. Вы не знаете их! Они обучены. Это Мураховский. Это он увез моего сына!.. Он прислушивался и по оборотам диска записывал номер, по которому вы звонили. Не знаю, куда вы звонили, но уверен, что это важный, необычный звонок. Они нам помогут?
     – Кто «они»?
     – Те люди, которым вы звонили?
     – Не понимаю, о чем вы.
     – Вы должны мне верить.
     – Это с какой стати?
     – Помните тот вечер, осенью 2066 года? Подъезд, два человека с обрезками труб. Они не должны были вас убить, так, повредить немного мозги, ребра поломать, на большее у них полномочий не было… Но все пошло не так. Им не повезло. Да и вам не повезло. Заказчика так и не нашли. Моя фамилия Беримбаум. Это что-нибудь говорит вам?
     Чагин напряг память. Что-то мелькало на периферии, но ничего конкретного вспомнить не мог.
     – Нет, не говорит.
     – Так и должно быть, паника в блогосфере! Заказчик-то я! Только меня никто не знал. Серый кардинал. Непубличная фигура. Делишки, то да сё, а вы полезли…
     Чагин отпустил воротник Теоретика и весь сразу обмяк. С тех пор прошли годы. Когда-то он давал себе слово найти и растерзать человека, из-за которого он стал убийцей, а теперь не знал, что делать.
     – Я, когда вас здесь увидел, – продолжал Лева, захлебываясь, – подумал, это как-то выяснилось, то, что нас связывает, и все специально организовано. Но потом понял, что это не так. То есть, хуже того. Это именно так! Специально! Организовано специально. Только не ими, а Тем, кто сделал это всё с нами пять лет назад. Наблюдателем! И Ему даже выяснять ничего не потребовалось. Он с самого начала все о нас с вами знал. Еще до того, как вы стали писать, а я задумал послать людишек.
     – Стоп! Нам нельзя тут стоять, – сказал Чагин. – Сейчас меня начнет искать Наташа. Поднимет шум. У вас есть такая красная книжечка? Вы можете войти в клуб?
     – Да, вот она. Только Наташа ничего не должна знать. Ничего!
     
     В клуб они вошли по отдельности. Теоретик сел у барной стойки, а Чагин вернулся за свой столик. С большим трудом высидев рядом с Наташей минут десять, он извинился и сказал, что ему нужно в туалет.
     – Смотри, там тебя могут отловить наши зажигухи! – засмеявшись, предупредила Наташа.
     «Типа как сыкухи, которые зажигают», – подумал Чагин уходя.
     В туалете Никита узнал следующее.
     Приблизительно месяц с небольшим до этого дня в один из северных портов пришел большой парусник из Америки. Первый в постцифровую эпоху. Вся команда, как и следовало ожидать, была из тихих. Но было и двое дерганых. Один из них, до того как попал на корабль, работал в какой-то исследовательской организации. В порту на Белом море он сошел на берег, добрался до Сектора, нашел полковника Бура и рассказал о детях-Омега. Это дети, которые могут включать мобильники, компьютеры и все цифровые устройства. Они также умеют запускать двигатели внутреннего сгорания и производить выстрелы из артиллерийских орудий. Все эти дети находятся под полным контролем тихих. В Америке дерганые не живут компактно. Ничего подобного Сектору у них не существует. Но этот моряк верил, что где-то должен быть Город будущего, посетил Рио, Амстердам и Лондон и, наконец, нашел в Москве.
     У всех детей-Омега, насколько было известно этому американскому дерганому, есть три общих черты. Первая – все они родились до Переворота. Вторая – родители этих детей, и мать и отец, не подверглись во время Переворота изменениям, то есть, тихий ребенок в дерганой семье. Третья – все, что они делают, они делают исключительно по своей воле, их дар теряет силу под давлением любого рода.
     Получив эту информацию, стали проверять семьи на наличие тихих детей. В Секторе быстро нашлась такая семья: главный теоретик Лева Беримбаум, его молодая жена и сын-шестилетка.
     – Но у них ничего не получилось с моим мальчиком. – Теоретик заплакал. – Наверное, не все тихие дети в дерганых семьях такие особенные. И они забрали его. Увезли. Я не знаю, куда. Мураховский увез, вон тот. – Лева показал в ту сторону, где, по его мнению, должен был лежать агент, и повторил рукой движение человека, наносящего удар бутылкой по голове.
     – Мне сказали, – продолжал он, – чтобы я оставался на месте, работал, как и раньше, и держал рот на замке. И если они узнают, что я кому-нибудь рассказал о детях-Омега и о моем сыне, они убьют Мишу. Его зовут Миша, моего сына.
     В этот момент Теоретик окончательно сломался. Он сел на корточки, запустил пальцы в волосы и завыл.
     – Я многое за этот месяц передумал, – сквозь рыдания выдавил он. – И ваш случай тоже вспоминал. И не раз. Я вроде забыл о вас, пять лет не вспоминал, а тут вспомнил. И тут зачем-то появились вы. Я не мог понять…. Никто не знал, что я связан с вами, что я сделал это с вами. Если бы они знали, не допустили бы нашей встречи. Мозгов бы хватило. Бур даже Достоевского читает. Достоевского!..
     – Тише… – Чагин сел рядом с Теоретиком на корточки и обнял его. – Тише…

– Алло, – сказала я в трубку. – Это я.
     Отец молчал, я слышала только какое-то сопение в трубке, и почти видела, как кривятся его губы и подрагивают щеки, – мы не говорили пять лет, и он должен был волноваться.
     – Это ты? – спросил он, наконец, каким-то слабым голосом.
     – Да. Это я, – сказала я и повторила, – я.
     – Взрослый голос, – сказал он и поперхнулся. – Очень взрослый голос… И какая хорошая связь… У тебя какой телефон?
     – Nokia.
     – Красный?
     – Да, красненький. Перламутровый, – ответила я и неожиданно заплакала.
     
     Еще я задала несколько вопросов о маме, но потом почувствовала, что со мной говорят слишком осторожно и слишком неискренне, как с человеком, которому не доверяют, но которым тем не менее собираются хорошенько попользоваться. От семьи не осталось ничего. Отец был совершенно чужим и даже опасным человеком, который к тому же считал чужим и опасным человеком свою дочь, то есть меня. Больше всего в жизни я не люблю кого-либо в чем-либо подозревать, даже если люди заслуживают подозрений. Поэтому вскоре я перешла к делу.
     Я попросила отца узнать, где находится старший садовник Чагин (бывший, как оказалось, журналист), и дать мне о нем максимально подробные сведения: зачем его пригласили в Сектор, пересекали ли границу его жена и сын, когда они это сделали и куда направились после. Кто их встретил, где поселили. Чем они будут заниматься, где жить и когда вернутся назад. И еще задала много мелких, но конкретных вопросов, требующих наведения детальных справок.
     Отец задумался и стал упираться. Он сказал, что не все может сообщить мне, и даже не всю информацию может получить, так как для этого требуется особый доступ. Еще он сказал, что лучше бы мне самой приехать, и он на месте поможет мне навести справки.
     Я ответила, что, возможно, я и приеду (я действительно думала об этом!), но информация нужна мне немедленно и в полном объеме, и если через десять минут я не начну получать ее, никогда их дурацкая церковь больше не получит ни одной смс-ки. Тогда он засуетился и сказал: «Хорошо, хорошо, только не надо волноваться…»
     Как легко шантажировать этих людей! Попробовала бы я проделать такой же фокус с кем-нибудь из тихих! На месте отца я представила некоторых своих знакомых из Тихой Москвы. Регину. Рыжую Лену, подругу дяди Игоря. Егора Петровского, девятнадцатилетнего сына директора электростанции, его сильные не по возрасту плечи и бездонные синие глаза. Мне стало смешно.
     Как и следовало ожидать, спустя несколько минут я услышала, как отец говорит с пропускным пунктом на границе Сектора, потом с полковником Буром, потом с какой-то Рыковой, которая зло расхохоталась и послала его на три буквы, с Сервером, с Мураховским, с какими-то безымянными лейтенантами, святыми отцами и «братухами».
     То, что я узнала, потрясло меня.
     Полковник Адамов в Секторе. Ранен. На него идет облава. Мальчик потерялся. Его тоже ищут, он им нужен. Потому что этим мальчишкой они хотят ЗАМЕНИТЬ МЕНЯ!
     И еще я узнала, что они уверены, будто я способна…
     
     Я выбежала из своей комнаты.
     – Отец Борис! Я видела у вас охотничье ружье.
     – Это берданка, – ответил он, растерянно поглядев на меня. – Так сказать, память об отце. Мой отец с ней…
     – Патроны сохранились? – перебила я.
     
     Ночь была темной, а церковный двор освещался только несильным светом лампы над воротами храма. Регина и Борис стояли неподалеку, но лица их почти не были видны. Я подняла ружье дулом вверх, в ночное небо, и нажала курок.
     Удар оглушительной красно-оранжевой вспышки напугал меня и в то же время привел в какой-то странный восторг. Регина вскрикнула. Птицы взметнулись и с криками стали носиться над черными ветвями абрикосовых деревьев и над тяжелой темной массой церковного купола.
     Несколько секунд мы все молчали и не шевелились. В ушах звенело. Пахло паленым.
     Потом Регина повернулась и молча ушла. Отец Борис стоял, опустив руки, и смотрел на меня сквозь темноту.
     – Борис! – сказала я, не выдержав.
     Он шагнул ко мне, вынул из моих рук берданку и свободной рукой, сухой и крепкой, обнял меня за плечи.
     – Пойдем в дом, – сказал он. – Тебе, наверное, очень тяжело.
     И тогда я рассказала ему все.
     
Адамов
     
     В подъезде напротив живет человек, который подрабатывает рекламой сомнительных фирм, одеваясь в костюм, изображающий большой человеческий язык. Несколько раз я видел его в компании уголовников. Тогда он был в обычной одежде, но я узнал его по манере выворачивать ноги и по-женски прижимать к бокам локти при ходьбе.
     С полчаса назад этот человекоязык провел мимо окна моего подвала мальчишку лет восьми. «Откуда у него мальчишка?» – подумал я, вгляделся и чуть не задохнулся от волнения. Мне показалось, что мальчик – тихий! Лица в темноте было не разглядеть, но то, как он оглядывался, говорило, что он чужой в этих местах, а походка мальчика, раскрепощенная, даже грациозная, и в то же время прямая и собранная, резко выделяла его из вечерней толпы. Такая звериная грация в старые времена приобреталась годами тренировок, тихим была дарована бесплатно, а у дерганых вообще не наблюдалась.
     Внутри, под сердцем, протянуло холодом, и зашевелилась кожа на затылке. Как сюда попал тихий мальчик? Зачем? Что это значит? Случайно ли это? А если нет и это знак, то кто мне его посылает? Хабаров? Анжела? Или Тот, Второй, Который заговорил с нами пять лет назад в Орехово-Зуево?
     Они вошли в подъезд, а я стиснул в руке ампулы с адреналином.
     Минуты шли, стекло ампул раскалилось в руке, но ничего не происходило.
     Потом очередной приступ боли прокатился волной по телу и затопил мозг. «Здесь не может быть тихих детей, – подумал я, стискивая зубы. – Это галлюцинации, начало разложения психики».
     Но спустя еще несколько минут я вдруг услышал свист и крики за окном. Шумела толпа подростков с фонариками. (Золотая молодежь: батарейки и аккумуляторы здесь очень дороги и доступны не всем.) Некоторые были на велосипедах, другие на роликах, и все почему-то кричали и светили фонариками куда-то на стену дома, на той стороне переулка. Часть подростков сгрудилась за окном прямо перед моими глазами, и из-за их ног и велосипедов мне ничего не было видно.
     Тогда, волоча за собой килотонны боли, я отполз в сторону, чтобы поменять ракурс, пригнул голову и в просвете увидел того самого мальчишку с прямой походкой, которого вел полчаса назад человекоязык. Мальчишка висел на стене дома, на высоте метров в двенадцать, и смотрел вниз. Внизу свистели и улюлюкали.
     В окне, рядом с водосточной трубой, которую мальчик сжимал руками и ногами, появилась тень, протянула руки, и мальчик стремительно, как обезьянка, слетел по трубе вниз, прыгнул на асфальт, испуганно посмотрел на дикую толпу подростков, окружившую его полукольцом, и вдруг отчаянно побежал прямо на них. Одни растерялись и отступили, другие пытались схватить мальчишку за куртку, но не смогли: мальчишка мужественно прорвал цепь и побежал куда-то вниз по переулку.
     С визгом и улюлюканьем вся толпа на колесах и на колесиках ринулась вслед.
     Какой я дурак! Как я мог сомневаться! Конечно, это был тихий мальчик!
     Но что могло значить его появление? Что с ним случилось? От кого он бежит?
     Куда?
     
Чагин
     
     Рыкова сказала, что группа, с которой Чагин будет искать в ночных трущобах своего сына, появится в баре через несколько минут. Чагин медленно положил трубку и зачем-то стал прижимать ее к телефону, невидящим взглядом озирая полутемный блеск бара. Где-то на периферии мелькнула Наташа в своей настоящей женской одежде, красное лицо бармена, балахон Пугалашко и припудренные груди официантки. Потом Никита отнял руку от телефонной трубки. Трубка была мокрая. Никита поднял руку к лицу и посмотрел на ладонь. Затем откинул деревянную загородку и зашел за барную стойку. На полках стояли десятки разноцветных бутылок. Aston Martin, Gordons, Beefeater – все это были подделки. Широким движением Чагин смахнул на пол разноцветный стеклянный ряд, под звон и грохот снял с верхней полки бутылку тульского коньяка, сорвал пробку и отхлебнул из горлышка.
     Группа действительно появилась очень быстро. Складывалось впечатление, что они дежурили на улице у входа или вообще сидели где-то за столиками в закрытой зоне бара.
     В группе было шесть человек. Пять мужчин со сжатыми губами и Наташа. Двое были с таинственными футлярами, остальные вооружены ножами, телескопическими дубинками и арбалетами. Многовато, подумал Чагин, для поиска маленького ребенка. Это же не серийный убийца и не допереворотный солдат-дезертир с автоматом Калашникова и двумя запасными рожками. Не лучше ли было разделиться на несколько маленьких групп, чтобы прочесывать город быстрее?
     – Не лучше, – с нажимом ответила Наташа и многозначительно посмотрела на Чагина. – Ночью? В Секторе? Не лучше.
     И Чагину стало страшно.
     – Скорее, – сказал он. – К магазину.
     Все погрузились в длинный электрический минивэн и покатили в сторону магазина «Кликобель».
     Минивэн был зеленый, перекрашеный, с мятым капотом и разбитым бампером. Боковых стекол в окнах не было. «Это хорошо, – подумал Никита. – Легче наблюдать за улицей». Поиски решили начать с того места, где Леша потерялся. Чагин сказал, что в лесных походах учил сына, если потеряешься, оставаться на том самом месте и ждать.
     – Но там его уже искала ваша жена, – возразила Наташа.
     Чагин посмотрел на нее так, что она невольно отшатнулась.
     – Ну, хорошо, хорошо, о жене ни слова, – поспешила она успокоить Никиту, – а если там не найдем, где еще он может быть? Куда он мог пойти?
     – У вас есть управление садов и парков или какая-нибудь организация в этом роде? – громко спросил Никита, высунувшись в окно и вглядываясь в темные улицы, людей и дома.
     – Нет, Никита. Таких организаций у нас нет.
     – А гостиницы для приезжих специалистов у вас есть? Я брал сына с собой пару раз в командировки, и он может предполагать, что я остановлюсь в такой гостинице.
     – Нет у нас никаких гостиниц для специалистов, – сказала Наташа.
     – Премиальненько, – сквозь зубы прошипел Чагин.
     В этот момент они проезжали мимо церкви, над вратами которой стояла гипсовая фигура девочки с рукой, прижатой к левому уху.
     – Вот куда он может пойти, – сказал Чагин. – В церковь. Церкви есть и у нас. А все остальное слишком непохоже.
     Чагин вообще-то сомневался, стоит ли сразу сообщать членам группы всю информацию о привычках Леши, о том, как и в каких обстоятельствах он склонен себя вести. Во-первых, он опасался, что эти сведения передадут другим группам, и они найдут Лешу раньше, и тогда он может никогда больше не увидеть сына. А во-вторых, Никита решил бежать из Сектора при первой возможности, следовательно, чем меньше дерганые знают, тем лучше. Однако страх за сына, страх перед улицами Сектора – бандитами, извращенцами и «визажистами» всех родов – пересилил. Лешу нужно было найти как можно быстрее, убедиться, что он жив и здоров, и только после этого думать о бегстве от той опасности, которую представлял из себя Бур, одержимый идеей добиться мирового господства при помощи детей-Омега.
     Пока враги на его стороне, нужно рассказывать все, что может помочь им найти сына.
     Но потом. Что делать потом? Как выбраться отсюда? Как попасть назад в Москву? Что будет с ними, если не смогут бежать? Какие планы у Рыковой и Бура на его сына? Не приступят ли они к выполнению своих планов немедленно? И что они сделают? Заберут Лешу, как они сделали с сыном Теоретика? Будут мучить, ставить эксперименты? И что будет с Викой? Почему ее не выпустили из Воронцово? Ведь она тоже хотела искать Лешу. Позволят ли им теперь быть вместе, семьей?
     Вдруг словно ледяным душем окатило Никиту. «Бур! Леша может искать Бура! Это единственный человек, которого он знает в Секторе!» Сын может описать полковника, дерганые испугаются и приведут Лешу к нему.
     Полковника нужно опередить. Нужно искать быстрее, как можно быстрее.
     – Почему не объявите по радио? – развернулся Чагин к Наташе. – У вас тут везде громкоговорители расставлены. Что может быть проще?
     – Нельзя, – ответила Наташа.
     С переднего сиденья повернулся руководитель группы, бритый наголо здоровенный мужик с поломанными ушами и темным пятном ожога на лице. Он молча, но веско покачал головой из стороны в сторону, подтверждая слова Наташи.
     – Но почему?
     – Не с нашим народом, – просипел мужик. – Хуже будет.
     – Но почему? – требовал Никита.
     Мужик посмотрел на него, как на дитя, и, не сказав ничего, отвернулся.
     – Потому что немедленно начнется охота, – ответила за него Наташа. – Травля. И битва за право найти мальчика первым. И не дай бог, если подключатся квазигеймеры. Ты бы хотел, чтобы на твоего сына охотились, как в старой компьютерной игре? Только с настоящим оружием. – Наташа подняла глаза вверх, прошептала что-то неслышное, приложила к уху левую руку и одновременно перекрестилась правой. Это могло быть смешно, но никто не рассмеялся.
     В магазине «Кликобель» Леши не оказалось. Он не вернулся к тому месту, в котором потерялся. Значит, он не потерялся. Значит, он пошел искать отца. Или полковника.
     Но было еще одно объяснение. Самое плохое. Мальчика похитили.
     – Нужно опросить людей! Что вы стоите? – закричал Чагин. – Вперед! Кто-то мог его видеть.
     – Привлекать население приказа не было!
     – Так получите такой приказ!
     Наташа бегом бросилась к телефону и через несколько секунд отрапортовала по-военному:
     – Мальчик пока ни одной из групп не найден. Разрешено опрашивать население, любые классы, без исключения. Только осторожно.
     «Все-таки на нее можно положиться, – подумал Чагин. – Но сами мы не справимся. Надо просить о помощи! Не может быть, чтобы Тихий мир нас бросил в беде. Надо звонить Лебедеву! Но как это сделать? Нельзя, чтобы они знали, что у меня есть связь с Москвой. Когда я найду Лешу, это может стать нашим единственным шансом на спасение».
     Чагин решил при первой возможности оторваться от группы, найти телефон-автомат и сделать звонок.
     Тем временем все, кроме водителя, вышли из минивэна, рассыпались цепью, проверяли дворы, подъезды. Наташа и человек с ожогом задавали вопросы населению. При этом Наташа не отходила от Никиты и не сводила с него глаз.
     
Регина
     
     Почему Адамов не рассказал никому об Анжеле? Непонятно. Впрочем, я никогда особо не понимала его. Вернее, до Потепления я вообще не понимала, как он живет, чего добивается и почему поступает так, а не иначе.
     Зато теперь мне становилось ясно, почему он так опекал девочку, так боялся за нее, почему смотрел на нее с такой лаской и с болью, и с тревогой.
     Лично у меня все внутри просто переворачивалось от жалости к ней, и, я бы сказала, саднило от благоговения перед… Точнее я выразиться не могу. И, следовательно, не буду.
     Неужели она такая не одна?
     
     После выстрела Анжела и Боря долго просидели взаперти. Потом вышли и рассказали мне о детях-Омега. И еще они рассказали о том, что Игорь в большой беде, и о том, что этот мальчик, Леша, и его отец, такой странный и такой располагающий к себе человек, попали в жуткую, невозможную ситуацию, из которой можно никогда больше не выбраться. Я понимаю, что мне рассказали не все: Боря прятал глаза, а взгляд Анжелы, наоборот, пламенел от жара нераскрытой тайны, которой она, скорее всего, хотела поделиться, но не могла.
     Ну что ж. Раз так, значит, пусть будет так.
     Если бы у Адамова была такая дочь, как бы они подошли друг другу, подумала я.
     Через несколько минут Анжела заявила, что собирается «войти в Сектор». Она так и сказала – «войти», как входят в селение военные, как входил Игорь в бесчисленные городки и деревни в те годы, когда мы были мужем и женой, годы, похожие на тяжелый сон.
     – Помогите седлать жеребца! – сказала девчонка.
     – И что ты собираешься там делать? – спросил Борис.
     – Они поклоняются мне. Я заставлю их отдать дядю Игоря и мальчика, и Никиту, и его жену. И я накажу их.
     – С использованием вот этого? – Борис руками изобразил выстрел из берданки. – Но это начало войны. Кровь.
     – Нет, я найду другой способ. Я поговорю с ними.
     – Анжела, не делай этого. Они не будут слушать. Ты думаешь, раз они поклоняются твоим изображениям, они будут тебя слушать? Ерунда! На самом деле они поклоняются своим больным мозгам, а совсем не тебе. Ты им не нужна. Они прибьют тебя к доскам. Простите за кощунственное сравнение, – Борис перекрестился, – но ты читала «Легенду о Великом инквизиторе»?
     – Это Достоевский, что ли? – с презрением воскликнула Анжела. – Но ведь он во всем был не прав!
     – Все равно. Нельзя тебе туда идти, – твердо повторил Борис. – Я сейчас свяжусь с Хабаровым. Пусть губернатор надавит на Сектор. Вышлет парламентеров, отключит свет, прекратит поставки продовольствия.
     – А разве это не будет объявлением войны? – спросила Анжела. – Поймите же, несколько минут назад я слышала своими ушами, на что готов пойти полковник Бур. Он придумал план «Б». Если на него надавят, он будет брать заложников и сражаться до конца.
     «Боже мой! – воскликнула я, не разжимая губ. – Жизнь так прекрасна! Зачем? Зачем Ты оставил так много людей пребывать в кошмарных снах?»
     
Леша
     
     Из разговора Бледного и Гомера Леша понял только то, что это очень плохие люди и они хотят сделать с ним нечто страшное.
     Папа учил его, если потеряешься, нужно ждать на том месте, где виделись последний раз.
     Поэтому Леша бежал в сторону магазина «Кликобель». Хотя город был запутан и незнаком, Леша прекрасно помнил дорогу. Как и все тихие дети, он замечательно ориентировался, был внимателен к мелочам и даже помнил количество этажей и подъездов во всех зданиях, мимо которых провел его человекоязык. А их было немало.
     Леша бежал изо всех сил. За ним с криками неслась толпа взрослых мальчиков на велосипедах и роликах, и только разбитые дороги, камни, ямы и трещины на асфальте не давали им пока что догнать его. Один из велосипедистов упал с грохотом, несколько человек наскочили на него в темноте, образовалась свалка, и преследователи немного отстали, а у Леши появилась надежда, что он сможет первым добежать до магазина. Он не знал, чего хотя от него эти подростки, но уже понял, что правильнее будет не ждать от них ничего хорошего.
     Леша пробежал уже два квартала, когда вдруг в голове у него раздался голос Гомера.
     – Бледный, он убежал. Сто пудов, к матери, в «Кликобель».
     – Там есть мои пацаны. Мы его встретим. За почки спасибо, но за грязную работу ты мне торчишь, – ответил бандит.
     Услышав этот телефонный разговор, Леша не понял почти ничего, но и того, что он понял, было достаточно. В магазин, в котором он расстался с мамой и который казался ему единственным безопасным местом в Секторе, теперь было нельзя. Тогда он немножко сбавил скорость и стал оглядываться в поисках какой-нибудь безопасной подворотни. Это было ошибкой: один из преследовавших его, худой долговязый парень лет шестнадцати на роликах, вырвался вперед, догнал его, толкнул в спину и сбил с ног.
     Через несколько мгновений Лешу крепко держали за шиворот, и в лицо его бил свет электрических фонариков, штук десяти, не меньше.
     
Сервер
     
     Время было детское, около десяти вечера. Антон (так звали Сервера до того, как он с младшим братом переехал в Сектор подальше от кретинов с их идиотским укладом) помнил, как сиял, и сверкал, и кипел огромный город по вечерам. Теперь десять – это была уже ночь. Экономия электроэнергии сделала свое черное дело. Сервер печально улыбнулся нечаянно получившемуся каламбуру.
     Сегодняшнюю ночь он собирался провести со своей девушкой Анфисой, которая работала в премиальной организации «Прыгающий человек». Первую половину ночи в новейшем клубе «Мяу-Ши», а потом – к нему домой. Обе части обещали быть по-своему необыкновенными. Клуб «Мяу-Ши» работал по системе мультиэмьюз. Вначале бар, потом просмотр редкой копии любимого фильма «Социальная сеть» в кинотеатре на втором этаже, потом, чтобы снять напряжение от слишком серьезного кино, – бои старушек на крыше комплекса. На самом деле ивэнт правильно назывался «Бои без правил среди пожилых женщин старше семидесяти лет», но наедине с близкими друзьями (и с Анфисой) Сервер иногда мог позволить себе запретное слово «старушка».
     Вторая половина должна была начаться срыванием с Анфисы ненавистного балахона, скрывающего линию талий и бедер. Не то чтобы Сервер плохо относился к моде, совсем нет, его не слишком заботили наряды посторонних женщин, но балахоны, которые надевала его любимая, он ненавидел всей душой. Вероятно, в этом и есть их смысл и предназначение, рассуждал он. Вызывать неистовое желание сорвать их. Иначе зачем такое уродство? Но признаться в этих крамольных мыслях не мог никому, даже Анфисе.
     Анфису Сервер (а в прошлом Антон) считал самой красивой из известных ему женщин. Ее косящие глаза и завитые пряди сводили его с ума. Что говорить о той картине, которая открывалась после расправы с балахоном! Он всерьез думал о женитьбе и, будучи по природе своей латентным крестьянином, страдающим в обличье горожанина, мечтал о детях. Такие мечты в Секторе считались порочными, а осуществление их грозило погружением в тяжелые, изматывающие заботы: жизнь была такая, что до десяти лет ребенка нельзя было отпустить на улицу одного. Но и Анфиса была не без порока: любила комнатные цветы, тихую музыку и простую домашнюю работу. Хотя это не страшно. Известно, что немного порочности делает женщину еще более привлекательной. Сервер с любовью погладил карман своей розовой рубашки, оборванный неделю назад в стычке и аккуратно подшитый той же ночью руками Анфисы. Тихонько, пока он спал. Нормально ли ночью своими руками штопать рубашку? Не нормально. Но почему-то приятно вспоминать об этом.
     И вот сегодняшняя долгожданная ночь: бои старушек, титан древности Цукерберг, а главное – Анфиса, – сегодняшняя ночь была испорчена и перечеркнута появлением какой-то Вики, в первые полчаса свои в Секторе потерявшей собственного ребенка. Рыкова приказала отвести эту женщину в дом, в котором поселили ее мужа, журналиста, и не отходить от нее ни на шаг. Позже позвонил Бур (все телефоны журналисту отрезали от городской сети, но в комнате охраны, конечно, оставили необходимую связь) и сказал, чтобы ее не выпускали за порог ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось, и что Сервер персонально, головой своей, отвечает за эту женщину, показавшуюся Серверу во всех отношениях нелепой.
     Так что Сервер запер Вику в специально предназначенной для нее комнате, в которой стоял густой запах дезодорантов и освежителей, а посередке красовалось большое кресло с женской грудью, пупком и подлокотниками в виде коленок. У входа он поставил двоих охранников в серых костюмах. Еще несколько человек расставил в разных местах по дому, а четверых с футлярами отправил на улицу, контролировать периметр.
     И теперь он сидел недвижимо, глядя в ночной парк за окном и думая о полковнике Буре, который испортил ему сегодняшнюю ночь. Впрочем, что еще можно ожидать от человека, не единожды хлеставшего Сервера по щекам. Ночь впереди была долгая. Делать было нечего. Оставалось вызывать в памяти лицо Бура, его шикарные костюмы, шрам над левой бровью и нечеловеческую привычку сужать зрачки. Что ж, думать о полковнике, конечно, не лучшее, но и не худшее из занятий. Думать о нем и ненавидеть его.
     Зная, что впереди еще долгие часы ожидания, Сервер постарался расслабиться и поплыл по волнам ненависти.